Все было подавляюще солидно! За этот стол не то что в джинсах, в обычном пиджаке было сесть неудобно. Нахабин как будто не замечал ничего этого. Он делово потянулся за грузинской зеленью, накладывая на тарелку салат. Все быстро, делово, энергично.
Олег Павлович потянулся к штофу и взглядом спросил Корсакова, сидевшего за пустой тарелкой. «Налить?»
— Налей, — кивнул Корсаков, и Нахабин чуть удивленно посмотрел на него.
— А ты чего не ешь? Или тебя наш Петрович… — Кадровик! Уже накормил? — тихо, пренебрежительно засмеялся он. Но сразу снова стал серьезным.
— А где же… Хозяйка? — стараясь быть спокойным, спросил Корсаков.
— Ты где? — крикнул в глубину квартиры Нахабин. — Евгения Корниловна! Гость тебя требует!
На пороге появилась немолодая, невысокого роста, быстрая женщина.
— Корсаков, — поднялся со стула Кирилл, поцеловал протянутую руку.
Они посмотрели друг другу в глаза.
— Вот… Вы какой? — искренне залюбовалась им Евгения Корниловна. — Олежек? А? Какая «морда»? А?
«Морда»? Что за амикошонство? Что за дурной тон?»
— Женя! Не бросайся на мужиков! Для тебя это… Поздновато! — Нахабин, как говорится, ел «в три горла». — И не забывай, что здесь… Дети!
Он притянул к себе голову Гали и осторожно, нежно поцеловал ее в висок. Она покраснела…
— Вы уж извините… У меня беспорядок! — обратилась хозяйка к Корсакову. — Только недавно переехала. Одну комнату и успела обставить. А везде еще…
Она только махнула рукой.
Евгения Корниловна сидела рядом с Корсаковым и по-прежнему с особым интересом разглядывала Кирилла. — Нет! Вы все-таки ужасно похожи…
— Тетя! — неожиданно зло одернул ее Нахабин.
— Ладно, — продолжил Нахабин, взяв себя в руки. Опустил голову. Замолчал.
Когда Корсаков снова встретился с ним взглядом, то понял, что сейчас будет сказано важное. Олег Павлович резко поставил граненую, старинного хрусталя, рюмку.
— Что ты сидишь? С постным лицом? Лучше бы действительно… Морду мне набил?
— Олег! — начала было Евгения Корниловна, но Нахабин отмахнулся от нее.
— У тебя что… Дочерей — «пруд пруди?!» Или одна… Все-таки?! — лицо Нахабина мгновенно стало красным, испитым, злым. — Или? Воспитание не позволяет?
Корсаков молча, аккуратно складывал салфетку.
— А мне… Мое воспитание! Позволяло! И позволяет! Потому что я живой человек! Потому что я ее — он ткнул худым, длинным, дрожащим пальцем в Галю — Ее… дуру! Люблю! И мне плевать, что ты там обо мне думаешь…
Он вскочил из-за стола и начал ходить вдоль окна.
