В стойбище на Чукене весна обнажила тропу. «Пиньк-пиньк» звенел в кустах зимородок. Мы едва поднялись на взгорье, где стояли, как старые грибы, наши юрты.
— Э тэ-тэ… долго ходили, — приговаривала бабушка, подавая мне новые улы и рубаху.
В тот же день я пошел к Яту. С тех пор, как Мангмукэй убежала из семьи Чингисы, много раз тайга меняла свой белый наряд на зеленый. Теперь Яту была женой Голинка Кимонко и жила спокойно. Из открытой двери юрты доносился знакомый голос Мангмукэй. Притаившись, чтобы не вспугнуть ее весеннюю песню, я слушал:
Братья мои, братья мои!
Острее копья точите.
Пока медведь еще спит в берлоге,
Корьем его разбудите.
Братья мои, братья мои!
Скорее в тайгу идите.
Пока медведь еще спит в берлоге,
Копьем его заколите,
Вот и тепло, вот и весна!
Тают таежные реки…
Куйте себе острогу на огне,
Скоро вскроются реки.
Хариус будет метать икру.
Братья мои! Не зевайте!
Ах, хороша в это время тала!..
Рыбу из рек доставайте.
Бейте без промаха, братья мои!
Зорче в воду глядите.
Красивые девушки смотрят на вас…
Идите в тайгу, идите…
Так пела маленькая женщина. И вдруг встрепенулась, вскочила с места, отбросив шитье.
— Бата! Она очень обрадовалась, когда я ступил через порог.
— Багдыфи!
— Как охотились?
— Хорошо.
— Какой зверь попался?
— Разный. Медведь есть. Соболь есть. Белка.
— Давно тебя не видела. Садись, — сказала Яту, придвинув мне подстилку из бересты. — Ты, наверно, скоро жениться будешь?
— Не знаю.
— Я так слышала. Мать собирается за невестой.
Яту не успела договорить. Около юрты послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась. Два незнакомых человека поздоровались в один голос на языке лесных людей.
— Можно у вас переночевать? — спросили они.
Яту сидела, склонившись над шитьем и не подняла головы. Лицо ее стало мрачным. Помолчав, она сказала:
— Я ничего не знаю. Скоро придет хозяин, у него спрашивайте.
Они постояли с минуту, поглядели на голые стены юрты и вышли.
— Кто это? — спросил я, закрывая за ними дверь.
— О, это страшные люди. Говорят, что Мисинга Канчуга раньше жил на Бикине. Теперь связался с купцами. Где он появится, там хуза[48] идут следом за ним.
Вечером в нашей юрте стало тесно. Отец позвал охотников есть мясо. Гости сидели на берестяных подстилках, на кабаньих шкурах, поджав под себя ноги. Мать подавала им в чашках отваренное большими кусками медвежье мясо. Ели, громко причмокивая, перебрасывались словами. Потом пить чай. Слово «хуза» переходило из уст в уста.
— Это дело совсем плохое, — заметил Иванса Кялундзюга, сидевший рядом с отцом.
