В. Н. Т.: Вот и Юра Лощиц откололся.
– Почему?
В.Н.Т.: Наверное, мы все для него недостаточно славяне.
С крыльца Александров сзывает гостей: – Пойдёмте смотреть «пепелище».
Дружно идём к «пепелищу». Глухо звучат слова прерванного разговора.
– Он был репрессирован в 1937 году, я хочу дать это в комментариях.
– Да, теперь об этом можно писать.
«Пепелище» совсем рядом, напротив, через дорогу. Когда-то это был большой деревянный дом в стиле модерн. Сейчас от дома почти ничего не осталось – обгоревшее крыльцо, оконные переплёты, остатки пола, стен и ничего не поддерживающие балки потолка. Величественная и жуткая красота.
Сфотографировались на фоне «пепелища».
– Что было здесь?
– Сначала барский дом, потом детский дом, потом вроде пионерский лагерь, потом – ничего… Пьяницы всякие собирались, дом и сгорел. Пойдёмте, я покажу вам храм[50].
Идём мимо пустых дач, шурша листьями.
– Вот, это здесь.
Церковь начала ХХ века, арочные закомары друг над другом, как волны, вздымаются вверх. На стенах – керамическая мозаика. Ангелы и архангелы с врубелевскими глазами и крыльями. То ли сам Врубель делал, то ли ученики его абрамцевской мастерской.
– Что здесь сейчас?
– Какой-то театральный склад.
Мозаика облупилась, по краям на куполе вытянулись четыре берёзы, как четыре Евангелиста. Вокруг храма – двор с ярко-изумрудной травой, на траве лежат останки ржавого автобуса и раздолбанного «Москвича», меж кустов бродят жирные белые куры. Девочка Верочка, дочка Турбина, подходит ко мне и шёпотом сообщает: «Я знаю, кто выклевал мозаику – куры, вот эти». – Только что одна из крикливых семинаристок-филологинь рассказывала о жирных чернобыльских курицах, клюющих огромных тараканов-мутантов. А здешние жирные курицы склёвывают мозаику и крылья ангелов.
Мы фотографируемся на фоне металлолома и идём дальше. Навстречу из-за кустов шиповника с красными ягодами – пара из кино довоенных лет: солдат в длиннополой шинели и женщина с миндалевидными глазами, полными любви и грустного покоя.
– Ляля, Юра[51], мы вас сразу и не узнали!
– Месье Грушницкий… Он носил грубую солдатскую шинель.
Потом все идём в дом. В каждом углу свои разговоры:
– Почему я должна делать из Булгакова антисемита, никогда в нём этого не было, с какой стати я должна давать это в комментариях!?
– Сейчас мы меняем квартиру. Трудно. Уже устали.
– В его стихах пустоты, молчание, это то, что самое значимое…
– Дети болеют…
– Рукопись надо сдавать…
Ели, пили, разговаривали, все вразброд. Окна запотели, совсем «смутились», как говорит Юраша, стемнело. Сидоров
