– Не волнуйтесь, не переломятся, – усмехнулся Джессоп, заметив колебания профессора.
В тот день, сгибая и разгибая безжизненные руки, Уоррен и услышал стон. Он замер, сжав ладошку мальчика в руках, в позе, которая в иное время показалась бы ему комичной, и какое-то время ждал. Но звук, если тот ему не почудился, больше не повторялся. Тогда профессор опять принялся за своё занятие, и стон послышался снова, гораздо отчётливее. Он явно исходил из плотно сомкнутых губ ребёнка, откуда-то из горла или, может, даже глубже, – далёкий звук, показавшийся голосом давнего прошлого.
Уоррен поискал взглядом Джессопа.
– Я слышал, – сказал доктор откуда-то сзади. – Я тоже это слышал…
Больно… До чего болезненный сон ему снится. Зря болтают, что во сне человек боли не чувствует – потому, мол, так приятно спать. А ему больно. Больнее, чем когда Патрик с Дэниэлом лупили его по ушам тростниковыми стеблями. И уж, наверное, больнее, чем сам он любил делать малышу Тимоти, которого щипал за щёки, пока те не покраснеют хуже малины, а из глаз не польются слёзы. Больнее даже, чем в тот раз, когда он свалился с дерева. Больнее папашиной порки. Больнее самого больнючего, что было в его жизни. Ещё и кричать не выходит, как это всегда и бывает во сне. Будто с головой ушёл под воду, рот открываешь – а крикнуть не можешь.
Алекс брёл сквозь череду бесконечных дней, словно призрак. По утрам он приходил в лабораторию и в большинстве случаев обнаруживал, что она пуста. Профессор Уоррен напоминал ему нерадивых школьников: чем больше уроков они прогуливают, тем сильнее верят, что имеют на это право. Зато Алекс каждый день видел его входящим и выходящим из лазарета. Он даже почти начал выслеживать Уоррена. Время от времени профессор приносил в лазарет книги. Иногда он задерживался всего на пару минут, иногда сидел в лазарете часами. Поговаривали, будто «ледяной мальчик» ожил. Вот только жизнь, по мнению Алекса, должна была выглядеть совершенно иначе.
Ассистент целыми днями торчал в лаборатории, маясь бездельем. Чтобы спастись от яркого света, заклеил окна газетами; иногда брал отвёртку или какой-нибудь другой острый инструмент и царапал рабочий стол, вырезая на нём цепочки символов, отдалённо напоминавших лабиринт или арабеску. А в остальное время тонул в омуте беспорядочных мыслей.
Но однажды утром небо сменило цвет: внезапно из белого, как лёд, оно стало багровым, словно кровь. Казалось, весь горизонт охвачен огнём – но на острове Местерсвиг не было леса, а лёд гореть не умел. Потом по тёмно-красному фону будто пробежали невидимые пальцы, и небо колыхнулось театральным занавесом.
