— Послушай, — вдруг сообразил князь, — да ведь этот участок, что ты предлагаешь вырубить, вокруг твоего собственного дома!
— Пущай. Перенесу избу сюда вот.
— Да уж больно место у тебя удобное.
— Пущай. Мне лес жальчее.
— Ну-ну! Смотри, убытки тебе нести.
— Пущай.
Революцию девятьсот семнадцатого уже совсем старый, больной Иван Панкратович неожиданно принял умом и сердцем. И примирил его с новой властью ленинский Декрет о земле. «По совести это, Серафим, — говорил он своему сыну. — Нельзя, чтобы лесом один человек владел. Богом он данный, лес-то… всем людям». А вскоре дед умер.
Хоть и мудра пословица, что яблоко от яблони недалеко падает, а не ко всякому человеку ее приспособишь. Человек-то еще мудренее выходит. По характеру дед Панкрат и сын его Иван — два сапога пара: угрюмые, сердцем жесткие, к людям свысока. А Серафим пошел в мать, в Анку-молдаванку. Так прозывалась она средь деревенских. Подарок Ивану от князя Павла Разумовского за верную службу. Вывез он ее с юга девчонкой пятнадцати лет, подержал при себе и подарил, как надоела, холопу своему. А Иван на все имел свой взгляд. На то, что скажут другие, плевать хотел. Девка хоть куда — поищи-ка такую. И то, что у нее на всем свете ни души, тоже семейной жизни не помеха. Преданной и беспрекословной, как и полагал, стала мужу. А сына Серафима (остальные трое его сестер и братьев поумирали в самом младенчестве) любила самозабвенно. Играла с ним, как сверстница, частенько вдвоем-то оставались.
Приняв из рук отца и деда дело лесника, Серафим готов был исполнять его, не роняя фамильной чести. Порубщиков не жаловал, нюх на них имел собачий. Но все-таки к людям был много мягче и сердечнее. Когда в ближайшей деревушке Клещевке умер в одной семье кормилец, а вдова решилась тайком в лесу хворосту нарубить, застиг он ее на месте и не только отпустил с миром, но и сам, пособив, навалил целый воз сушняку. Зима та была лютая, детишки могли померзнуть. Вздумали деревенские у барина участок леса выторговать, передоверил тот это дело своему леснику. А Серафим так по-божески отнесся, что крестьяне перед ним, когда встречали в своей деревне, еще издали стали шапку снимать. «Не в папаню сынок-то вышел, — было общее мнение. — Разговорчивый и приветный». Жену себе взял первую девку в округе, двух сынов она ему родила. Настоящее большое горе Серафим пережил, когда в августе девятьсот пятнадцатого получил он на них на обоих похоронки. Болью схватилось сердце, будто рысь лесная запустила в него когтистую лапу. Недели две не отпускало. Спозаранку уходил потихоньку из дома и брел туда, где не встретишь человека, на лесное болото. Сидел часами на кочках, уставив глаза в рыжую болотную воду. Бог весть, что за дума зарождалась в его воспаленном мозгу. Однажды, возвращаясь домой на закате, вышел на дорогу, ведущую вдоль опушки, и здесь лицом к лицу повстречался со снохой, с нелюбимой им женой старшего из сыновей. Девка была красавица, да родом-то из семьи, с которой издавна, уж и не вспомнить, с какого случая, враждовали Туркины. Сын женился, не испросив благословения, и ушел от отца в село. И вот стоит перед ним молодая вдова, в широко распахнутых голубых глазах дрожат слезы; подалась вся к нему, покривилась губами и, не в силах больше сдерживаться, зарыдала с тягучими всхлипами. Будто что-то толкнуло Серафима под вздох, захлестнуло чем-то горячим голову, и слезы, так нужные человеку в горе, полились обильными ручьями. Долго плакали, обнявшись, свекор со снохою. «Ты приходи к нам, приходи и внучоночка, Санечку, с собой приводи!» С тех пор нет для Серафима никого дороже на свете.
