— Думаю, тебе надо готовиться к повышенному вниманию к своей персоне, — сказал Лехти.
— Ну, да, — согласился Арвид. — Стараюсь, чтобы никто не был за моей спиной. И дверь в гостинице запираю на все замки.
— Все-то ты понимаешь, — усмехнулся финн.
— А то! — ответил швед.
— А то! — повторил Лехти. — На днях все финские практикующие адвокаты пойдут в отказ по делу твоего Антикайнена.
Арвид кивнул головой, словно принимая эту информацию.
— У меня два вопроса, если позволишь, — сказал он.
— Позволяю, — махнул салфеткой Лехти.
Тут же, словно бы дождавшись, наконец, команды, противно и громко заиграл оркестр народных инструментов, забравшийся, оказывается, на сцену. Ну, народные — в широком смысле: труба, пианино, контрабас и барабан. Любой народ, собравшись в квартет, играет именно на них.
Fifteen men on a dead man's chest,
Yo ho ho and a bottle of rum.
Drink and the devil had done for the rest,
Yo ho ho and a bottle of rum.
The mate was fixed by the bosun's pike
The bosun brained with a marlinespike
And the cookey's throat was marked belike
It had been gripped by fingers ten;
And there they lay, all good dead men
Like break o'day in a boozing ken
Yo ho ho and a bottle of rum.
— Какая замечательная песня! — напрягаясь, сказал Лехти.
— И как же они ее паскудно поют! — прокричал в ответ Арвид.
Пел мужик за пианино. Другой дул щеки, присосавшись к трубе. На контрабасе некто патлатый тряс головой и перебирал по толстым струнам прямыми пальцами, словно бы выставляя их напоказ. Субтильная девушка с почти мальчишеской прической лупила по барабанам со всей дури, которой, как оказывается, в ней было преизрядно.
Неожиданно случился припев, и она истошно заорала, срываясь на визг:
— Йо-хо-хо и бутылка рому!
— Этто чтоо такоеее? — теряясь в словах, промычал Лехти.
— Это, позвольте представиться, Глеб Иванович Бокий.
За их столиком невесть откуда оказался худощавый и жилистый субъект в полувоенном френче. Его глаза с щелевидными зрачками походили на глаза змеи. Он почему-то говорил, вовсе не напрягаясь — шум оркестра нисколько ему не мешал. Потом оба юриста пытались вспомнить, на каком языке, собственно говоря, велась их беседа. Корхонен думал — на финском, а Рудлингу казалось — на шведском. Или, быть может, на английском — оба они достаточно неплохо им владели.
Девушка за барабанами в полном экстазе открыла рот так широко, что волосатый контрабасист не замедлил запихать туда всю свою голову целиком, потом вытащил обратно, гадко ухмыляясь, словно увидел что-то потаенное.
