Да, привлекателен и страшен, обаятелен и неприятен был этот человек.
Три офицера, три младотурка — Энвер-бей, Джемаль и Талаат — некогда держали в своих руках Турцию. Они взяли ее силой из рук «больного человека», султана, отравителя, «палача, садиста и философа Абдул-Гамида. В изгнании, в Салониках, «кровавый султан» днем и ночью повторял их имена. Он мечтал об утонченных и изощренных пытках и казнях, которым он предаст этих трех человек. Европеец, «реальный политик», «почти материалист», как иногда называл себя Джемаль, однажды сказал Ларисе Рейснер, что «колдун» (Абдул-Гамид) проклял его, Талаата и Энвера и держит в своей руке нити их жизней. Первая нить уже оборвалась насильственной смертью в Берлине Талаат-паши, очередь за Джемалем и Энвером. Джемаль говорил это в то время, когда «колдун» лежал уже в могиле. Лариса Михайловна слушала его, скрывая усмешку, ее забавлял налет фатализма, легкая тень арабского мистицизма в речах «реального политика» и «почти материалиста». Джемаль был прирожденный и увлекательный собеседник. Он находил самые живые, самые увлекательные темы в разговоре с эмиром Амманулой и с депутатом рейхстага и с большевиком, образованным и последовательным марксистом. В этом случае он сразу находил правильный тон, пышность оборотов и приподнятость и умение подать себя мгновенно исчезали. Он называл себя в разговоре коротко и просто Джемаль, слегка кокетничал демократизмом, не слишком хитрил, понимая, что его удельный вес прекрасно известен его собеседнику, и он очень ясно ощущал пределы доверия ему и его друзьям. С неугасающим любопытством и вниманием он следил за большевиками у власти, он, испытавший на себе головокружительную прелесть, отраву власти, искал у большевиков тех же зловещих симптомов отравления властью — утери политической перспективы, потери связи с народом, с массами, доверившими власть партии пролетариата. Он искал ошибок и не находил, и изумлялся, и не верил своим глазам, видевшим победы и поражения, взлеты и падения.
Он встретил Ларису Михайловну так, как встречают красивую молодую женщину, европейскую женщину, с которой можно поговорить о модах и театре и музыке, и с первых слов понял, что именно об этом не надо говорить, и он рассказывал ей о Вильгельме Гогенцоллерне, Абдул-Гамиде, Гинденбурге и фон-дер-Гольц-паше, Клоде Фаррере и Пастере и многих других, которых, он встречал в своей жизни. Конечно, он не исключал обычных «светских» салонных тем, но понимал, что здесь его сила не в этом. Он не совсем свободно владел французским языком, но выразительность его жеста и блеск глаз пояснял все, что он хотел сказать, и он очень был доволен собеседницей и темой их бесед. Он скучал в Кабуле и в Пагмане — летней резиденции эмира, где жил как наперсник и друг в знакомой атмосфере, дворцовой атмосфере лести и зависти, низкопоклонства и шпионажа, милостей и опалы. Ослепительно красивый щеголь, его адъютант и в некотором роде министр его маленького двора, Исмет-бей, рисуясь, оттенял своего шефа и друга; красивый юноша Суриа-бей был второй тенью Джемаля. Адъютанты делали все, чтобы внушить афганским вельможам и принцам почтительный трепет к «гази» Джемаль-паше. Но этот торжественный спектакль мгновенно прекращался, когда уходили афганские вельможи и шеф и его адъютанты оставались одни в маленькой вилле Пагмана.
