Наступил Рамазан.
Завтра месяц благословит молчаливый и спящий город…
День, когда умер сапожник Акбер, был последним днем Уразы-Рамазана, шестинедельного поста мусульман. Сорок тысяч жителей Герата спали в старинных городских стенах, как в продолговатой коробочке. Офицеры, чиновники, купцы и муллы спали в прохладных темных нишах. Они легли на рассвете. Шесть недель они превращали ночь в день, судили, торговали, брали взятки, пили и ели ночью. С первыми лучами солнца они засыпали в своих домах, потому что по закону пророка в дни Уразы запрещено принимать пищу и утолять жажду. Надо спать и возможно меньше двигаться, чтобы легко переносить пост. Но эти предосторожности, разумеется, не касались простого народа. Простолюдин может работать и ходить куда вздумается днем, но есть и пить он может только после заката солнца. Так шесть недель в году город живет ночью. В обыкновенные дни пушечный выстрел на закате солнца означает конец дня и земных работ. Южный день потухает внезапно; почти без сумерек спускается темная южная ночь. Стража запирает городские ворота; мрак и безмолвие над спящим городом, и редкие светляки фонарей, и печальная перекличка ночных сторожей. Так было при Тимуре и персах, и так было при Мухамед-Сарвар-хане в 1921 году. И потому для нас был привлекателен ночной праздник Ураза — азиатский карнавал, ярмарка при фонарях, торжище, клуб в любой чай-хане, бюро путешествий в караван-сарае, бюро новостей и банкирская контора в лавке любого купца. Базар — постоянная «тамаша», нехитрое и доступное развлечение для наивного и любопытствующего народа. Толпа зевак окружала чужестранца тесным кольцом и сопровожу дала его в качестве почетной и неотвязной свиты. Трудно наблюдать чужой быт и чужую жизнь — когда ты сам предмет зоркого наблюдения, назойливой слежки. Нищие дергали нас за полы, мальчуганы пролезали у нас под локтями и заглядывали в лицо агатовыми, лукавыми глазками. Но вот знакомый купец берет нас под покровительство; он легко хлопает туфлей по лбу мальчугана, он швыряет сухой чурек в лицо нищему, он вдвигает нас в нишу глубиной в один метр, закрывает нас от толпы своей широкой спиной — и мы в универсальном магазине. У ваших ног растет гора самых разнообразных вещей; колониальные товары, которыми щедро одарила Персию и Афганистан Британия, незажигающиеся зажигалки, недействующие электрические фонарики, непишущие вечные ручки, стэки и термосы, гимнастические приборы, трубки и трубочный табак. Днем солнечный луч прорвется в щель навеса и выхватит из полутьмы дешевую индийскую кисею и в один миг превратит ее в драгоценную ткань. Пройдет верблюд — его тюк величиной с самого верблюда погасит солнечный луч, и опять перед вами просто пыльное тряпье. Но сейчас вечер, ночь, все ткани серы в тусклом свете фонариков и плошек. Купец соблазняет вас золотой монетой. Она лежит у вас на ладони, золотая монетка с профилем Александра Македонянина — Искандера Зюлькарнейн — и греческой надписью «Базилеус» — царь. Но вы отодвигаете этот робкий труд гератского ювелира, подделку от нечего делать, для которой нужны только жаровня и кусочек низкопробного золота. Сколько разнообразных предметов собрано на пространстве четырех квадратных метров, и сам купец не знает, откуда например к нему попал микроскоп и для чего он, собственно, нужен иностранцам. В конце концов он продает нашему переводчику коробку английских сигарет и добавляет в придачу свежую новость: «В Мешхед приехал новый сафир-энглези, старый сафир — индус-мусульманин — уехал в Мекку через Белуджистан… Возьмите обе коробки, саиб, по две рупии коробка». Между тем, мимо ниши несется цветной, разноголосый поток, люди и верблюды и кони, звучащий и цветной, бесконечный фильм, от которого слепнешь и глохнешь, но не можешь отвести глаз. Под куполом базара в месте, называемом Чаар-су, золотошвейный ряд, тысяча развешанных на стене золотых тюбетеек отражают огни фонарей и плошек. И вопли и клятвы продавцов, и рев ослов, и брань погонщиков вдруг покрывает раздирающий уши оклик «хабардар!» — это афганский офицер или хан скачет галопом по базару и давит народ, как приличествует его высокому чину и происхождению. Воет ошпаренный бродячий пес, поют бродячие певцы, звенит струна тары в руках музыканта-перса, и кружит голову острый запах пряностей, жареного мяса и острых приправ и зелий, табака, гниющей воды, роз и падали. И на три метра от земли в куполе Чаар-су висит чернобородый гигант с матово-синим лицом. Сегодня среда — день суда и торжища. Сегодня среда, и на стене Чаар-су мелом грубо нарисовали руку с растопыренными пальцами. Рисунок говорит о том, что закон соблюден, что крестьянин-хезариец, убивший сборщика податей, повешен сегодня, в среду, в день суда и торжища, как положено в шариате. Он будет висеть три дня и три ночи в назидание жителям провинции, а внизу будут жарить на углях баранину и торговать хлебом и золотыми тюбетейками, и табаком, и сластями, обвешивать и обмеривать, клясться и проклинать. И только наш соотечественник, матрос-балтиец, поднимет глаза и, увидев повешенного, раскроет от изумления рот и возьмет слегка вправо, потому что тюки верблюдов и шапки рослых всадников иногда касаются босых ног висельника.
