Двухэтажный деревянный дом. Угол дома и часть чердака снесены снарядом. С улицы, как из партера театра, мы видим комнату, кровать и шкаф. Мы вошли во двор. Кошка встретила нас на крыльце, мурлыкая и выгибая спину. Но дом бы пуст и двор пуст. В квартире — следы суеты. Брошенная в коридоре корзина, в ней самовар и белье. Все брошено в последний момент. И другой дом; отсюда из угловой комнаты стреляли по наступающим. Окна выбиты прикладами; мебель опрокинута; на полу осколки стекла и окровавленные полотенца. В углу, среди обломков и рухляди, уцелел трехногий столик и на нем часы, стальные часы. Ч а с ы ш л и. Хозяин заводил их вчера.
Если мы не уедем из Кронштадта сегодня, 20 марта, то мы застрянем здесь на неделю. Теплый, почти жаркий день. Лед тает на глазах. Нам дали ледокольный катер. В двух километрах от Кронштадта он напоролся на толстый и крепкий лед и стал. «Поперли?» сказал генштабист, и мы «поперли» пешком по льду, даже не оглянувшись на катер. До Ораниенбаума шесть километров. Ледяной поход начинается ножной ледяной ванной и продолжается неистовой матерщиной едва не провалившегося в полынью матроса, отважно несшего на себе треножник и аппараты кинооператоров. С этой минуты мы идем осторожно — обходя полыньи. Черная лента дороги вьется вправо от нас. Третий час дня, при таком черепашьем шаге мы проблуждаем до ночи. Мы балансируем, топчемся на месте и пляшем — это трещит, пляшет под нами и опускается лед. «До чего во-время! — кричит генштабист. — «Я говорю, во-время кончили с Кронштадтом, а дотяни до ледохода?..» Опять благой мат: «Соблюдай дистанцию, иди гуськом, а не кучей, а то будешь рыб кормить в Маркизовой луже». Действительно, если провалишься — никто не поможет: ни веревок, ни шестов нет. Час и два и вечность длится это единственное в жизни путешествие по зыбкому льду между полыньями. Какие-то дровни с хлебом кружат вокруг нас. По пояс в воде идет вестовой и тянет по воде лошадиную голову с безумными, закатившимися от ужаса, глазами. Затем прибавились трое арестованных и их конвой — пять матросов из Особого отдела. Чем больше народу, тем веселее. Но вдруг провалилась лошадь, остановка на полчаса. Все вместе — конвой, и арестованные, и крестьянин, и мы — подсунув под брюхо лошади оглоблю, вытаскиваем ее из полыньи на лед. Между тем уже синий вечер, и огни Ораниенбаума кажутся как бы за тысячу верст. Вода согрелась в сапогах, полы мокрой шинели весят пуды; шлепаешь по воде и вспоминаешь про полыньи и думаешь обо всем, что успел повидать в жизни, про пиаццу Синьории во Флоренции, аметистовые парижские сумерки и огни Сены и о том, чего не успел повидать и, пожалуй, не увидишь. Вдруг берет злость, шагаешь наугад, даже не прислушиваясь к треску льда, — до того глупо утонуть в Маркизовой луже через два дня после взятия Кронштадта. В полной темноте вся компания — арестованные и конвоиры, вестовой и лошадь, дровни с хлебом (они так и не доехали до Кронштадта) — явились в Ораниенбаум, и невозможно сказать, как лошадям и людям было приятно чувствовать себя на твердой земле.
