Катер вышел из Морского канала, оставив вправо Лисий Нос. Остров Котлин всплывал впереди куполом кронштадтского морского собора в венке золотых якорей. Это ворота Санкт-Петербурга — Кронкрепость, морская крепость первого класса. Здесь, под куполом из золотых якорей устраивал общие исповеди отец Иоанн Кронштадтский, и сумасшедшие старухи публично каялись во всех смертных грехах. В 1917 году сюда со страхом и любопытством ездили эмиссары временного правительства и журналисты: красный Кронштадт им казался островом Хортицей, красным Запорожьем. В 1920 году здесь была строгая и зловещая тишина. На рейде, под углом в тридцать градусов лежал затопленный английскими минными катерами крейсер «Память Азова». Затонувшие баржи догнивали в вырубленных в граните каналах, и в стеклянных водах отражались горбатые мосты, замыкая в воде полный овал. Военный крепостной город, русская казарменная Голландия, Кронштадт был весь как палуба корабля, и если бы не пакгаузы, склады и казармы — можно было думать, что однажды гранитный остров снимется с якоря и выйдет в открытое море. Краснофлотец призыва 1930 года справедливо считает двадцатый год почтенной стариной, эпоха же царского Кронштадта — Коронного города — для него чуть не доисторическая эпоха. Я был в Кронштадте, когда каждый третий матрос помнил коменданта крепости, контр-адмирала Вирена. Не раз я бродил по Кронштадту со старыми моряками; они были живой книгой, летописью острова Котлина; им кронштадтская учеба и каждый камень стоили каторжного пота и крови.
«Поживи, браток, на корабле в прежнее время. Кубрик — железный гроб. Сушат тебя жар от топки и скука. Спустят на берег — нет покою от Вирена, каторга, остров Сахалин. Вот идешь, браток, по Якорной, загляделся и ступил ненароком на газон. Идешь себе дальше — беды не чуешь, а сука Вирен сидит в комендантском у окошка с биноклем и на пять верст под землей и над землей видит. Догоняет тебя адъютант: «Доложи по начальству, чтоб тебя посадили на семь суток. Будешь знать, как по газону ходить».
«…падкий был на издевки, гад. В воскресенье идешь со своей Маруськой, белый день, любовь не картошка, а он на паре вороных и обогнал и… стоп! Во фрунт стал как полагается, каблук о каблук — аж искры. Что ты скажешь! Прикажет штаны отстегнуть середь улицы, середь бела дня. Полагалось иметь на перемычке штанов написанную фамилию. А нет фамилии, налево-кругом арш — на семь суток».
«…вот — улица. Здесь были полтинишные дома, особые для солдат и матросов. У каждого свое прозвание: «Трансвааль», «Версаль», «Золотой павильон», а один назывался «Мухина батарея». В воскресенье и праздник — держись: смертная драка у солдат с матросами. Между прочим держали в Кронштадте два эскадрона драгун — управа на матросов».
