Он разрыдался, по-детски спрятав лицо в ладонях.
Громов, оставив Андрея одного, подошел к приятелю и неловко обнял его за плечи.
— Ну… ну… — деревянно шептал он, — так надо… Ты же и для нее стараешься, Юрка! Для всех нас!
— Что… это? — Андрей чувствовал себя пьяным и оглушенным. Во рту стоял кислый металлический привкус. Не совсем отдавая себе отчет в своих действиях, он сплюнул, автоматически отметив, что слюна окрасилась в алый — видимо, в крике он прикусил язык.
— Это? — с какой-то идиотской улыбкой ответил Кольцов и указал на дверь. — Это моя дочь.
6
Они снова сидели в крошечной кухоньке и пили не чокаясь обжигающий коньяк. Худой, болезненный свет, что едва проникал сквозь закопченное окно, высасывал цвета из окружающих предметов, окрашивая их в безжизненные серые оттенки.
Андрей равнодушно жевал холодную котлету, едва ощущая вкус мяса. После второго стакана коньяка он перестал дрожать, но перед глазами негативом застыло увиденное.
— Я… обманул вас… — голос Кольцова дрожал. Сейчас он выглядел на все восемьдесят — старый, еле живой мужчина, убитый горем наповал. — Но я это сделал не со зла… Не… с умыслом. Просто, есть вещи… есть тайны в каждой семье, возможно, в каждом доме, которые лучше не трогать. Оставить как есть. Мне казалось, что вы видели достаточно, что пережитое убедит вас в правдивости моих слов. Но… я зол на вас. С вас причитается, Андрей, и вам долг этот придется отдать. Вы заставили меня не дверь открыть, но грудь собственную вскрыть. Это… больно…
…Когда я был еще совсем маленьким, моя бабушка как-то…вдруг, знаете, внезапно, как это порой бывает… Поскользнулась на полу, упала, даже не то чтобы упала, а осела, мягко, не ударившись даже, и… больше не вставала. Никогда.
Потом нам сказали, что это был инсульт. Обширный и молниеносный, как удар током. Полагаю и искренне надеюсь, что она умерла в то самое мгновение, когда ее голова коснулась пола и не чувствовала уже ни боли ни страданий. Но тело ее продолжало жить еще два года. Двадцать четыре месяца и три дня, если быть предельно точным.
Мне было всего двенадцать, Андрей, и я на всю жизнь запомнил, как порой самая глубокая любовь к близкому человеку претерпевает ужасные изменения и превращается в раздражение, а потом и в ненависть. Я запомнил, что есть преступления, сравнимые по тяжести с убийством, — это преступления, совершаемые в уме, когда ты искренне, до скрежета зубовного желаешь смерти своему родному человеку, вынужденно запертый с ним в одном доме.
