Андрей уставился в окно, но кроме тумана и каких-то совершенно жутких развалин, ничего не увидел. Впрочем, ему показалось, что за развалинами на секунду промелькнуло диковинное черное здание, будто состоящее из одной только стены. Он прищурился, но причудливый образ пропал, уступив место руинам.
Кольцов сгорбился за рулем — теперь со спины он казался древней горгульей, незнамо как оказавшейся на водительском месте. Громов тоже молчал, как-то неловко прикорнув у окна, невидящим взглядом он сверлил туманный сумрак.
— А знаете, — вдруг сказал Кольцов тихо и монотонно, почти нараспев, — я ведь… долгое время я думал, что научился не любить свою дочь. Привык к тому, что она… ушла… что ее стерли из жизни, из моей жизни, разумеется. Впрочем, мне кажется, что подсознательно я был уверен в том, что она давно уже мертва и как-то… постепенно о ней забыл. Порой, умершие близкие остаются с нами как открытые раны на сердце, так и не затягиваясь полностью, но… когда люди просто пропадают невесть куда, мы и понимаем вроде бы, что их больше нет, но все же продолжаем тешить себя надеждой, что где-то, быть может совсем близко, они обрели счастье. И потому это перестает нас заботить. Не имея возможности официально, — он хмыкнул, — …протокольно похоронить любимого человека, мы фактически стираем его ластиком из памяти. Выходит, что и не было его никогда, а разве можно любить то, чего не было?
Так и я… Там… в другой… вселенной, должно быть…
В это сложно поверить, но теперь мне кажется, что самоубийство, было единственным осознанным логичным актом, точкой, которую просто необходимо было поставить. Ничто больше не имело значения.
А когда я увидел ее здесь… Живую. Здоровую, пусть испуганную, но здоровую, я понял, что ошибался. Совершенно невозможно измерить всю глубину человеческих эмоций логикой и математикой. Математика на диво бесчувственна. Гормоны ли движут нами или сердца, души наши, но чувства… ничто не способно ни копировать, ни анализировать их…
— Яма, — негромко сказал Громов.
Кольцов не обратил на него внимания:
— И когда она начала… меняться… Когда все это… весь этот кошмар… Я не знаю, я не хотел убить себя, нет, но я молил, молил то… ту мразь, что управляет всеми нами, сделать со мной то же самое. Уничтожить меня, превратить меня в слизня, в медузу, только бы она не была одна! Мне казалось…
— Юра, яма, — повторил Громов.
— Казалось, что если мы останемся вместе, ей будет легче принять все это. Ведь, что бы вам ни говорили, это не лечится, — он повернулся к Андрею, полностью игнорируя дорогу, окинул его слезящимися старческими глазами, — это… эволюция наоборот. Она… с этим нельзя жить, нельзя справиться. Вот я и подумал, пусть она заразит меня, пусть я стану… и тогда, вместе, как отец и дочь… Ну, выходит, что я подвел ее дважды! Я не смог помочь ей тогда и сейчас, да какой же из меня отец тогда?
