Ты видишь, как твой ребенок купается в море, голова над водой, никаких криков, ничего – все в порядке. А потом ты опускаешь глаза, чтобы перевернуть страницу, а когда поднимаешь их, головы вдруг уже не видно.
По сей день я никак не перестану думать о том, как это было с тобой. Тонуть – страшная, мучительная смерть. Я представляю себе: мама и папа недалеко, ты в море, и у тебя нет сил, чтобы как-то привлечь их внимание к себе. Представляю, как ты, наверное, боролся, чтобы удержаться на воде. Может, ты надеялся, что кто-нибудь посмотрит в твою сторону и увидит, что ты в беде. Как близко ты был от мамы и папы, как близко! Как ты все больше уставал. Когда ты понял, что никто не придет на помощь… Что ты подумал тогда? Как это, совершенно четко понимать: сейчас я умру. Может, ты думал о рыбах или еще о чем-нибудь? Но только не обо мне. Пожалуйста, только не обо мне.
Каждый раз, когда я об этом думаю (и сейчас иногда), мне кажется, что я сойду с ума и что мое тело разорвется на миллион маленьких кусочков. Мне хочется ногтями вонзиться в стенку моего живота, вспороть, разорвать себя на тысячу кровавых лоскутков, рывком открыть себе череп и вынуть оттуда мозг, чтобы никогда больше не думать об этом.
Я даже не заметила, что плачу. Лишь когда я поняла, что мы опять остановились, и увидела, что Гельмут молча уставился на меня, я снова ощутила себя здесь и сейчас, зная, кто я и что я. Я опять думала о том, как ты тонешь, снова представляла себе это, чувствовала свою вину и только сейчас заметила, что у меня все лицо в слезах. Я руками вытерла слезы и размазанные по лицу сопли, вытерев потом это все о джинсы.
Трейлер стоял на окраине поля, перед табличкой с названием небольшого городка. Гельмут сидел за рулем, смотрел на меня и терпеливо ждал: он, кажется, даже не моргал, отчего мне стало немного не по себе. Он напоминал мне в этот момент рептилию.
– Ну как, прошло? – спросил он.
– Нет.
– Понимаю.
Он сидел, уставившись в лобовое стекло, держа руки на руле, как будто едет по какой-то невидимой дороге и ему надо быть предельно внимательным.
– Самое страшное в скорби то, что мир вокруг тебя продолжает крутиться, – начал он снова. – Ты сам чувствуешь себя ужасно, но все остальные: они ходят на работу, в кино, смотрят комедии, смеются, нормально спят и… Они живут своей жизнью. Вдруг ты оказываешься совершенно один, потому что ощущаешь себя совсем по-другому, не так, как остальные люди вокруг – внутри себя самого, ну, вы понимаете. Ты в ярости, потому что думаешь: эй, послушайте, вы что, не знаете, что произошло? Мир рушится! А в реальности: не-а! В потоке событий ты нисколько не важнее, чем другие. И мир не рушится. Повседневная жизнь идет сама по себе и как-то волочит тебя с собой. То, что тебе, может быть, кажется невыносимой мукой, ужасной пыткой, становится единственным шансом как-то справляться с собой. Потому что рано или поздно ты снова сможешь вскочить на эту карусель, и ты это сделаешь, когда будешь готов. Именно потому, что ничто не остановилось. Мир не ждет, никогда – поверьте мне – но он и не убегает прочь. И, знаете, это хорошо. Я пережил все это в юные годы. Вы переживаете это сейчас.
