, видимо, будучи знаком (и согласен) с критической ее оценкой, данной Бердяевым.
Никогда никакая стерильно теоретическая философия сама по себе не интересовала Пришвина. А философия как практикуемая жизненная мудрость есть, по позднему Пришвину, христианская жизнь. Основу такой философии, «вмещенной в жизнь», он видел в Евангелии от Иоанна[216].
Одна из главных идей Пришвина была в том, что творческое поведение, то есть делание жизни в поступках, выше, глубже, изначальнее мастерства, в котором привыкли видеть суть работы любого художника и залог его успеха. Иными словами, поздний Пришвин осознавал онтологический приоритет этики над эстетикой. Духовно-нравственно просветленное жизнетворчество в его шкале ценностей стоит выше и является более фундаментальным, чем создание «предметов культуры».
Ранняя молодость Пришвин совпала с расцветом позитивизма, и неудивительно, что его следы присутствуют в его творчестве, таком сердечном и мудром, свободном от всякой философско-идеологической ограниченности, в том числе и позитивистской. Эти следы у него приглушены далекой от позитивизма творческой личностью писателя. Они обнаруживаются, например, там, где Пришвин советует читателю выходить в мир только своими объективно значимыми достижениями («к людям приходить надо с ценностями сверхличными»)[217]. Пафос сверхличных ценностей, безусловно, необходим для развития культуры, но в его звучании у Пришвина нам слышатся отголоски позитивистского сциентизма. Развивая эту мысль, он обращается к истории науки, вспоминая о предложенной Реомюром термометрической шкале[218]. Реомюру, чтобы стать «реомюром», то есть именем нарицательным, надо совершить открытие, ценное и нужное всем, пополнив копилку общечеловеческого знания. Все это бесспорно. Но нет ли тут пережима в сторону объективности за счет отстранения от, казалось бы, чисто субъективного и вместе с ним трагического измерения жизни? И, тем самым, нет ли еще и чрезмерности мудрого и праведного по сути дела оптимизма? Вопрос серьезный здесь возникает такой: присутствует ли в условиях человеческого существования объективно-трагическое? По крайней мере, видимо, оправданно говорить об объективной невозможности для человека не совершать порой тяжких, роковых ошибок. Пришвин говорит, что ошибки, боли и трагедии, сомнения и неразрешимые узлы жизни следует преодолевать и изживать молча, в себе самом. А полным голосом надо, мол, говорить лишь о радости побед над ними. Не тьму своих мучений, призывает он, предоставляйте людям, а свет их преодоления в творческом достижении! Это оптимистический и кажущийся верным призыв. Но нет ли тут, однако, некоторого перебора? Ведь тьма и свет загадочным образом связаны…
