своей живо и одушевлено. Михаил Пришвин даже свою машину ласково называл «Машей». Метафизика Лейбница, несмотря на ее торжествующий всегда и во всем рационализм, ближе этому типу мысли, чем механицизм и субъективизм Декарта. А еще ближе ему традиция французского спиритуализма, идущего от Мен де Бирана к Бергсону и Марселю. Кстати, в одном разговоре с Петром Капицей Пришвин определил себя именно как спиритуалиста. Вот его запись этого разговора: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем ученому освободиться от своей специальности.
– Да, я материалист, – сказал он (П.Л. Капица. – В. В.). – А кто же вы – идеалист?
– Нет.
– А кто же?
Подумав немного, я ответил: – Я спиритуалист. – И улыбнулся»[212]. Не только школьные философские дилеммы, обойти которые вроде бы невозможно, вызывают улыбку у русского мыслителя, но и сами, казалось бы, неизбежные для философии обобщение и категоризация. Улыбкой здесь сказано все самое главное. Пришвинская улыбка в данном случае не только знак иронии, в том числе и над самим собой, но и признак свободного недогматического мышления. Спиритуалистом Пришвин себя действительно осознавал. Но мышления квазиучеными «припечатками» он не признавал, творческую силу за ним отрицал, противопоставляя ему свою этически и религиозно поставленную художественную мысль.
Параллели с русской религиозной философией приходят на ум постоянно при чтении его дневников. Вот, например, такая запись: «Творчество свойственно не только писателям, едущим в творческую командировку, но решительно всем: творчество есть путь свободы»[213]. Как тут не вспомнить Бердяева с его философским апофеозом творчества! Мыслитель свободы и творчества, как личность совсем не похожий на ушедшего в леса писателя, тем не менее содержательно, метафизически перекликается с ним в тональности общей им традиции.
В затерявшейся глуши лесов деревне Усолье в 1942 г. Пришвин читает Эрна и находит у него дорогие ему мысли о соотношении свободы хотения и свободы делания. Это не повторное чтение ранее изученного философа, нет, он впервые читает Эрна, книга которого, вероятно, попала ему в руки от Валерии Дмитриевны. И вот его оценка Эрна: «Очень хорошо, вспомнил, как сам доходил по-своему»[214]. Да, до многого, что высказывалось русскими религиозными философами, он доходил своим опытом и умом. Возможно, совпадения с Флоренским тоже относятся к такому параллелизму идей. Но здесь все же ситуация другая. Тексты отца Павла, объединенные под названием «У водоразделов мысли», при жизни их автора не публиковались, а именно с некоторыми высказанными в них идеями совпадают мысли писателя. Знать их Пришвин не мог, хотя слышать о лекциях Флоренского, конечно, мог, например, от Валерии Дмитриевны. «Столп» ему был, конечно, известен, хотя неясно, читал ли он его. Но к нему он относился критически как к «нарочитой», искусственно усложненной «книге неоправославия»
