, причем с немалым самомнением. Чувство юмора и самоирония в такой самооценке также присутствуют. У обоих был острый самобытный ум, оба прожили удивительно богатую своими поворотами и продуктивностью жизнь, в обращении к которой, на склоне лет, оба находили основную духовную пищу для медитаций. Пришвин понимал, что он теоретик, так сказать, «домашний»
[209]. Заблудившись в молодые годы в своей жизни, он сумел сам, так сказать, домашним, «кустарным» путем найти выход, который привел его к прочному и надежному делу, оказавшемуся для него оптимальным, поскольку оно радовало и его и читателей.
Кем я останусь для потомства? – размышляет Пришвин. И отвечает такой дилеммой: «Обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником» или же «пионером – предтечей нового пути»? И, продолжая свою мысль в форме вопроса, он на наших глазах превращается в провидца: «Что если вдруг окажется, что накопленные человечеством материалы знания столь велики, что их охватить никакому уму невозможно, что в этих накопленных полубогатствах полу-ума заключается главная причина нашей современной растерянности, распада?»[210] Действительно, что такое наш сегодняшний упоенный техническим «прогрессом» информационный мир с его паутиной сведений, считающийся чуть ли не главным ключом к жизни, счастью, спасению, как не «полубогатство полуума»? Ведь цивилизацию, подмявшую под себя культуру, иначе как полоумной не назовешь. Русский отшельник и странник, одиночка-чудак, сказочник, живший наподобие американца Генри Торо в лесу, Пришвин в 1928 г., когда Россия ехала еще на крестьянской не раскулаченной телеге, увидев плачевное состояние человечества, поставил ему диагноз и вынес вердикт: нужен качественный прорыв, требуется «синтетический» гений, который преодолел бы рабство у «полу-ума» с его аналитической информацией. Принципиально новый тип познающего видится Пришвину в образе гениального искателя, сумевшего встать на путь «простейших синтетических исследований». Набросками таких исследований и была мысль этого пока еще по достоинству недостаточно оцененного русского мыслителя с его «неспелой», не по возрасту детской душой. «Спелые» же души днюют и ночуют в «полубогатствах полуума», спеша стать с веком наравне. «А что если <…> неспелостью души, – вопрошает Пришвин, – строится и вырастает будущее?», причем как раз чаемое будущее или то, что чаемо в нем[211].
Пришвинская мысль, при всем ее своеобразии, принадлежит к традиции русской религиозной философии, ориентирующей наше познание на одухотворенность всего сущего. Для такой традиции все неживое, вещное в
