В поздних дневниках 1951–1954 гг., подводящих итог его поискам смысла жизни, Пришвин так говорит о философии: «Бывало, в философии мы искали чего-то установленного, какой-то ждали находки вроде начала всех начал, хранящее в себе наше должное поведение. На самом же деле даже и то, что Кант установил, то это он сделал для того, чтобы ты в своем движении преодолел, как преодолевает, разбегаясь, самолет землю и поднимается в воздух. Весь смысл и все должное философии состоит в том, чтобы побудить каждого мыслить самостоятельно и собственными словами выражать свои мысли»[205]. Да, в молодости и даже в зрелом возрасте от занятий философией мы ждем чего-то «установленного» как остановленного, постоянного, вроде мирового закона или «начала всех начал». Нам при этом смутно мерещится что-то фундаментально-научное, а не истинно философское. Наука, по Пришвину, «бездомна» и безлична. И он нередко отождествляет философию с безличным научным знанием. А ведь творческая философская мысль личностна, имеет свой дом, свое у-себя-бытие (chez soi Марселя). Да, действительно, творческая философская мысль издавна стремилась дать человеку прочный оплот во временнóм потоке, по сути дела, в одном постоянстве – постоянстве поиска, который как философский не может не быть личным. И мыслить по-настоящему, а не по-книжному мы можем только на свой страх и риск, не чураясь ни науки, ни тем более религии и искусства, своим экзистенциально напряженным словом выражая в личном опыте рожденные мысли.
Пришвин не часто упоминает известных философов, таких, как Кант, о котором он здесь высказывается[206]. Поэтому обратим на это высказывание особое внимание. Итак, хочет сказать нам Пришвин, философская мысль состоит в преодолении претендующего на законченность абстрактного формализма. Основой для этого служит личный духовный опыт мыслящей души, подбирающей для его выражения свои собственные слова. «Секрет моей долговечности в литературе: я пишу, – говорит Пришвин, – только о том, что сам пережил»[207]. Тот же секрет, по большому счету, и долговечности в философии, сколь бы она ни отличалась от литературы.
Как ни парадоксально сопоставлять Чаадаева и Пришвина, но что-то их таинственно, пусть только одним краешком, соединяет. Петра Яковлевича ведь не случайно называли «басманным философом» за его уединенную жизнь московского чудака-анахорета, хотя он и был на редкость светским человеком. А Михаил Михайлович сам себя называл «уединенным и очень ленивым философом»
