, чтобы встать и
обратить внимание на что-то другое, чем ты сам, скажем, на цветы на подоконнике и полить их.
Тема духовного усилия – пришвинская тема. Одно из отработанных им духовных упражнений в самосовершенствовании состоит в искусстве побеждать свой страх. Для этого, говорит он, надо идти прямо и смело на свое страшное. И все тогда у человека получится, страх будет преодолен, проблема решена, и душа откроется для «дуновения вдохновения». Пришвин не случайно называл себя спиритуалистом. К этому его вел интуитивизм Бергсона и его русских последователей, таких, как Лосский и Франк.
Сопоставление Пришвина с основоположником французского спиритуализма Мен де Бираном[180], могущее показаться по отношению к русскому писателю совершенно внешним, имеет внутреннюю основу. Их сближает сама атмосфера спиритуалистического мышления, использующего самонаблюдение и анализирующего внутренний опыт человека с помощью, казалось бы, чисто психологических концептов. Но на самом деле на их почве прокладывает свой путь метафизика духа, специфически окрашенная в случае разных мыслителей этого направления.
Мен де Биран выдвинул идею волевого усилия как несводимый ни к какой физиологии духовный акт. Самостоятельно действующее в человеке внутреннее усилие, в конце концов, направлено к лучшему – к духовному восхождению. Поэтому понятно, почему Мен де Биран от идей Просвещения пришел к христианской метафизике. Однако бирановская тема усилия дополняется у Пришвина идеей дара, отсылающей по сути дела к тому, что в богословии и метафизике называют благодатью. «Все хорошее, – записывает Пришвин, – происходит не от личного усилия, а само выспевает, как яблоко, на стволе человеческой личности»[181]. Растительная метафора характерна для персонологии Пришвина, мировоззрение которого было подчеркнуто органическим, если угодно, духовно-виталистическим (но не биологицистским).
Еще одна бирановская тема – философия привычки, ставшая в основанной им традиции, можно сказать, «визитной карточкой» французского спиритуализма. Посмотрим, как ее развивал Пришвин. Он не стремится сделать привычку универсальной космической категорией, как это имеет место, например, у последователя Бирана Ф. Равессона[182]. Привычка для него не выходит за пределы явления внутренней жизни человека. Писатель наблюдает и вдумывается в характер Валерии Дмитриевны и в свой собственный. Действие ему видится в двух основных типах: по навыку, или по привычке, и «по вдохновению», то есть непосредственно «из любви» как центра личности. Валерия Дмитриевна (Ляля) живет именно так. Инерция привычки ей не свойственна. А в себе он подчеркивает зависимость привычек и навыков от принятого волевого решения, дающего им «зеленую улицу» или, напротив, лишающего их доверия. Подводя итог анализу привычки, он считает ее больше негативным фактором, чем позитивным: человек «как совокупность привычек» мало похож на настоящего человека, превращаясь в живой автомат («жвачное»)
