. А ведь для философии главное – достоверность знания. Культивирование фенологической наблюдательности также можно отнести к тому виду духовных упражнений, которые Адо связывал с интенсификацией переживания текущего момента. Глаз, душа человека в таких наблюдениях работают вместе, создавая словесный портрет наличного мгновения как своего рода
личности. При этом, однако, душа читающего такие словесные картины не просто настраивается на «хорошее» и «прекрасное», но и обретает новые познания. Так что здесь имеет место не только индивидуальное упражнение, целебное для индивидуальной души, но и значимое для всех познавательное достижение.
Западная мысль искала в философии «утешения» от смут и угроз социальной истории. Отсюда и специфика ряда античных школ философии, толкующих ее как духовные практики, терапевтически действующие на души адептов и учеников. Но на христианском Востоке оформилась другая традиция, в которой философское делание с его терапией души сфокусировано не столько на автономном индивиде, сколько на соборном «мы» в его религиозно-церковной эсхатологической сотериологической перспективе[174]. Пришвин со своим творчеством принадлежит этой традиции. Поэтому одностороннее истолкование его мысли через призму концепции Адо, выросшей на почве западной культурной традиции, неприемлемо, хотя ее сопоставление с мыслью Пришвина помогает ее прояснению.
Кстати, не философия как таковая, как специальность и профессия привлекает внимание русского писателя, выступая системой отсчета в его мышлении. Архимедовой точкой рабочего механизма его творчества следует считать интуицию жизни и задачу ее творческого совершенствования, которую нельзя отделить от природы, Бога и человека в их тройственном союзе. Центральной темой писателя-мыслителя выступает идея пасхального преображения души и жизни в целом[175]. Пришвин – наследник традиций русской литературы, и в той мере, в какой она имела свою метафизику, и его творчество, в центре которого стоят дневники, нельзя противопоставлять философскому познанию. В то же время по отношению к профессорской, школьной философии Пришвин выступает как ее оппонент, критик, разоблачающий отвлеченное философствование, замыкающееся в технических и нередко чисто вербальных построениях вдалеке от человека с его фундаментальными экзистенциальными проблемами. Если реконструировать его метафизику по канонам школьной философии, то можно сказать, что она была, во-первых, спиритуалистической, и, во-вторых, личностной, или персоналистической. Вот характерная запись в его дневнике последних лет: «У всякого принципа нет лица и внимания к лицам. Вот почему все принципиальное безжалостно. Принцип есть средство, но не цель человека»
