переживания текущего мгновения, когда мы прилагаем усилие жить так, как будто видим этот мир в первый, а также и в последний час своего существования в нем. Казалось бы, первое из этих упражнений не столь характерно для Пришвина, как второе, если думать, что культивирование взгляда сверху предполагает что-то вроде настоящих горных восхождений, интереса к которым у Пришвина не было. Действительно, он мог с ликованием ощущать бесконечность мировой жизни и себя ее творческой частицей не на поднебесных вершинах, а в комарином болоте. Дело ведь в том, что потребная для этого духовного упражнения вершина имеется в глубинах личности каждого человека. Нужно только найти ее, взобраться и стоять на ней, и тогда никакие горы земные и не нужны.
Приведу один только пример первого типа духовных упражнений, по Адо, встреченный в дневниках Пришвина. Писатель размышляет о душевной тревоге и находит одно верное средство не поддаваться ее негативным воздействиям – молитву, на которой стоят и которую, добавлю, держат, и потому она и тебя держит. Речь не идет о церковно-христианской молитве или о какой-то другой конфессионально определенной молитвенной практике.
Это молитва как таковая, обращенная к высшим силам, что больше тебя, силам мирового божественного «океана»[163]. Пусть сам Бог – «океан тревоги», но если выровняешь себя по контуру этой божественно-космической тревоги, то ты со своей личной конкретной или размытой экзистенциальной тревогой сможешь стоять и одолеешь негативные поползновения своего состояния. Итак, подобная пришвинская молитва есть духовное упражнение, относящееся к упомянутому первому типу. Она сводится к тому, говорит Пришвин, чтобы «увидеть вечное движение и забыть свой черепаший ход». Другими словами, только «когда я уже согласовал свою душу с мировым движением, радостно прислушиваюсь я к мерным ударам молота человеческой жизни»[164]. Такую ментальную процедуру выправления души по фигуре мирового разума, по космической закономерности практиковали античные стоики и эпикурейцы, на которых ссылается Пьер Адо. Пришвин, специально не изучавший античную философию, действует точно таким же образом. Человеческий дух устроен по неким общим для него «законам». И указанное «совпадение» этим и объясняется. Его можно называть явлением духовного резонанса, о котором, кстати, не раз упоминал и сам русский писатель, не используя, впрочем, этого термина[165].
Что же касается духовных упражнений второго типа, то толк в интенсификации переживаемого здесь-и-сейчас мгновения жизни Пришвин знал как никто другой! И в ее разработке у него есть чему поучиться. В технику подобных ментальных практик он внес немало из своего опыта. При всей своей склонности к творческой спонтанности Пришвин умел рационально планировать и интенсифицировать свое жизнетворчество. Он вставал до восхода солнца или вместе с ним, пил чай и садился за работу. И в тиши деревенского дома или прямо в лесу с радостью тонул в чувстве «святости бытия»
