На какую философию похожа своеобразная, художественно упругая мысль Пришвина? Изучая его дневники глазами историка философии, невольно сопоставляешь их автора с античными мыслителями, в частности с досократиками, мышление которых невозможно отделить от поэзии как познания. «Дело художника, – говорит Пришвин, – это расстановка смешанных вещей по своим первоначальным местам»[160]. Например. Ум (Нус) у Анаксагора упорядочивал всеобщее смешение вещей, направляя подобное к подобному и тем самым создавая из хаоса прекрасный космос. Вспоминается и Эмпедокл с его вселенскими силами Любви и Ненависти. Из мыслителей Нового времени вспоминается прежде всего Гёте с его интуицией метаморфозы как способа бытия всего сущего и постулатом органического единства мироздания, включая человека. Наконец, обращаясь к современным философам, можно обнаружить перекличку мысли Пришвина с французским спиритуализмом, который в своем христианском экзистенциализме продолжает Габриэль Марсель. Но ближе всех Пришвин, конечно, к русской религиозной философии, с которой у него один общий корень – традиция великой русской литературы. Пришвина можно поставить в один ряд с Розановым, Дурылиным, Гачевым как мыслителями интимности, «своего угла»[161], которым для них всех прежде всего были их дневники. Все они – философы художественно выражаемой сокровенности существования, просветленного и углубленного до бытия быта. Можно смело утверждать, что Пришвин – такой же самобытно выросший на русской почве мыслитель, как и его учитель, Василий Васильевич Розанов. И их отношение к тому, что в обиходе называется «философией», которая, будучи заимствованной и книжной, «собственных монет не чеканит»[162], примерно одинаково ироническое.
Но в современной философии существует и другое, не обиходное, не школьное ее понимание, кажущееся многим необычным, но которое, на наш взгляд, соотносимо с художественной мыслью Пришвина. Если мы, следуя за античной традицией и за ее толкованием Пьером Адо, понимаем философию как жизненно значимые духовные упражнения, то пришвинское дневниковое мышление, на наш взгляд, частично укладывается в эту схему. Адо говорит о двух основных типах таких упражнений. Во-первых, о взгляде сверху, позволяющем преодолеть ограниченность эгоцентризма и почувствовать необъятность мирового целого, осознав при этом себя его неотъемлемой частью, и, во-вторых, о практике
