Как философствующий богослов Дурылин дополняет проницательного, но неверующего очеркиста Пришвина. Кстати, Пришвин приехал на Светлое озеро, как это заметно по тексту его заметок, с целью узнать, как изменилась ситуация с народной религиозностью после принятия правительством нового закона о свободе совести в результате революции 1905 г. Социально-политический характер мотивации пришвинской поездки на святое озеро резко контрастирует с чисто внутренней христианско-исследовательской мотивацией аналогичной поездки Дурылина. В глубине народной веры в святой град Китеж Дурылин увидел проявление софийности русского религиозного сознания, переданной нам как духовное наследие от Византии с ее храмом Св. Софии в Константинополе[156]. Для русского религиозного философа и богослова, каким был С.Н. Дурылин, это ключевая проблема и тема. Для Пришвина же нет, по крайней мере она не является таковой в сознательном горизонте его тогдашних самоопределений. Пришвин только коснулся упоминаемого им в его очерке о святом озере религиозно-философского общества и одного из его руководителей Д.С. Мережковского, впервые, пожалуй, с такой убедительностью и силой предложившего использовать оппозицию «духа» и «плоти» для анализа русской мысли. С теоретиком декадентского богоискательства и его кругом он был знаком, и эту категориальную пару он, видимо, взял у него и использовал в своем очерке. Но все такого рода идейные «материи», обрабатываемые скорее книжным умом, чем глубоким личным опытом и чувством, ему глубоко чужды, неорганичны, чего никак нельзя сказать о Дурылине, последователе Владимира Соловьёва и Флоренского.
Пришвина тех лет трудно классифицировать по тогдашнему «прейскуранту» литературно-философских направлений. Вот его меткая самооценка того времени: «Что меня в свое время не бросило в искусство декадентов? Что-то близкое к Максиму Горькому. А что не увело к Горькому? Что-то близкое во мне к декадентам»[157]. О Дурылине так не скажешь. Но ведь и он натура далеко не одномерная. Книжник? Безусловно, и еще какой! Но и лирик потрясающий, что верно подметил хорошо его знавший М.В. Нестеров[158].
Вот и в своих выводах оба писателя демонстрируют свою многомерность: Пришвин открывает нам, что он не только мечтатель, поэт-сказочник и натуралист, но и мыслитель, не чуждый исторического чутья, а Дурылин в своей передаче разговора на ночном берегу Светлого озера обнаруживает талант художника, настоящее поэтическое мышление. Писатели как бы обменялись в этих очерках своими «печатками», оставшись в них самими собой.
