. Солнце этой «книги про старину» черно, как гроб: русская народная религиозная традиция, выносит свой вердикт писатель, мертва. Так вполне по-ницшевски или, вернее, по-розановски говорит Пришвин, прогрессист и недавний революционер, увлеченно переводивший Августа Бебеля. Для него и вера старая, и вера новая, никонианская, мертвы; безжизненны все эти «толки» и «согласия» бесчисленных сект, вокруг раскола образовавшиеся. В этом итоговом суждении сказывается не просто религиозный скепсис писателя, не одно его недавнее марксистское прошлое, отголоски которого вообще-то с ним подспудно жили всегда, так что в поздние годы он не случайно называл себя «комсомольцем XIX века». После внимательного изучения разных сект и религиозных объединений сделанный им вывод неожиданно поражает нас своей глубиной. Да, он действительно «комсомолец» эпохи Спенсера и Вагнера, называющий себя неверующим, которому невмоготу слушать чтение библии
[145], да, он убежденный антиклерикалист, считающий, что «деятельность православных попов <…> ведет к ослаблению религиозного чувства в массах»
[146]. Но его сопоставление вероучений староверов и сектантов всех видов позволяет ему сделать такое знаменательное религиоведческое заключение: как ни несовершенна видимая церковь, но без нее, без «попов» и всего, с ними связанного, станет еще хуже для земного человека по части обретения им трансцендентной опоры.
Мы своим слогом пересказали его мысль, главное в ней. Пришвин как этнограф народного религиозного чувства рисует свою картину эволюции старообрядчества. Оно развивалось, считает он, от старого аскетического раскола, верующего не в видимую (православную), но в невидимую церковь (в святой град Китеж), до новых сект вроде немоляк, духоборов и других, перетолковывающих Писание с «плоти» на «дух». И вот его суждение об этом процессе распада религиозности: «Там за плоть умирают, тут за дух уходят куда-то так далеко, что плоть живет сама по себе. Там хоть невидимая, но церковь, здесь освобождение и <…> нелепое “я”»[147].
Параллель с западной эволюцией христианства от католичества к Реформации и последующему распылению на секты при этом ясно представляется ему. Исторически раскрывающаяся сущность раскола предстает перед ним, таким образом, как торжество своеволия, индивидуалистического произвола «я»: «Вся история христианства прошла передо мной в этих лесах за Волгой: я видел пустынников, всю жизнь просидевших в лесных ямах; видел людей, добровольно осуждающих себя на голодную смерть; видел, как все это разлагалось на “я”. Узнаю это “я”. <… > Это душа протопопа Аввакума, освобожденная, блуждающая»
