Приглядимся сначала к тому, какими Пришвин увидел Святые острова – Соловки с их скитами, монастырскую жизнь и богомольцев со всей России. Нас, переживших закат того, рассвет чего захватил молодого Пришвина, поражает, что у него религиозное христианское чувство замерло почти на нуле. Нет ни капли сердечного трепета при приближении к святыне. Веры не чувствуется совершенно никакой. Душа молодого путешественника-очеркиста живет совсем другим – предвкушением встречи с чудесами сказочно прекрасной природы. Перед нами увлеченный фотограф, искатель небывалого, охотник, собиратель фольклора и географ. Но от обычного специалиста, ученого он отличается только одним – у него помимо интереса и уважения к науке какая-то детская привязанность к сказке, своенравной мечте, непонятное упрямство мечтать по-своему, о своем, быть верным фантазиям, которые он уже в гимназические годы не боялся воплощать в жизнь самым бескомпромиссным образом.
Вот он приближается к благословенному Анзерскому острову с Голгофским скитом на нем. Приподнятость души вызывают встреченные там глухарь и олень, а не прикосновение к святыням русского христианства. Никаких религиозно окрашенных эмоций этот благодатно приближенный к Небу остров, у него не вызывает. Поэзия жизни для наблюдательного путешественника-очеркиста – в диких лапландских лесах и горах, при виде которых у него с уст срывается гимн охоте. Охота «для меня, – говорит Пришвин, – это тайна, такая же, как вдохновение, творчество»[134]. Не таинство обóжения человека, а охота для него вдохновение! И почему? Да, потому что охота – «это переселение внутрь природы, внутрь того мира, о котором культурный человек стонет и плачет. <… > Я – зверь, у меня все приметы зверя»[135]. Таково самоощущение человека на охоте: охотник уподобляется дикому зверю, в нем пробуждаются древнейшие, чисто природные инстинкты и силы. Салонные теоретики природного человека (homo naturae) знают это абстрактно, они «стонут» от умственного вожделения по такому состоянию и воспевают его в своем деланном творчестве от Руссо до певца «Заратустры». Пришвин же знал «природного человека» опытно, в полную и живую меру, подойдя, однако, к концу жизни к осознанному отказу от своего «охотопоклонства».
Слава Богу, талантом он не обделен, натура глубокая, ум и глаз острые и цепкие, душа открыта миру широко и поэтому путем исканий она еще долго будет идти. И куда? Да к Богу же, к христианству, которого в эти молодые годы его душа просто не хочет, увлеченная небывалостью дикой природы и к тому же смущенная революционными идеями и пресытившаяся официальной религиозностью гимназического ее преподавания. Вот яркое свидетельство этой углубленной и самостоятельно ищущей света души. О благословенном Анзерском острове Пришвин оставляет такой отзыв: «Самим богом предназначено это место для спасения души, потому что в этой природе, в этой светлости нет греха. Эта природа будто еще недоразвилась до греха»
