. Приметы рая как плеромы он ловил везде в жизни. Пришвин считал, что если мир предстает тусклым, лишенным таинственности и сказочности, пробуждающих духовное усилие человека к открытию нового, то причина не в самом мире, а только в «субъекте», в «я». Иными словами, у него была внутренняя, творчески активная презумпция
райской антропологии и
онтологии. Мне видится их связь с темой Софии, но при этом без всяких рискованных теологических инноваций, с нею связанных. Софийность мира «перекликается» с райской онтологией, а лучше сказать, с бытием как раем. Образы рая Пришвин умел находить каждый день повсюду, не только в лесу. Если иногда, правда, редко, не находил, то считал себя в ответе за это. Мир все равно был для него раем, просто он по слабости своей его в этом качестве иной раз разглядеть не мог.
Позволю здесь рассказать об одном личном переживании и о растущей из него мысли. Каникулярными месяцами в течение ряда молодых лет я жил в валдайской Дриандии, настоящей стране Пришвина. Берендеево лесное царство не просто окружало меня, но и входило в сердце и ум, которые сами как его давние насельники устремлялись к нему навстречу. Поэтому сказка была тогда не зачитанной детской книжкой в руках усталых родителей, в нее не верящих, а единственной реальностью, которой я жил, жил полно и потому творчески. Дар Валдая – так я могу двумя словами обозначить эти важнейшие для меня годы.
Вечерело. Упираясь в разнотравье косогора, косые лучи солнца склонялись над озером, вдоль которого я шел к деревне. На его склоне девочка в красном пасла стайку коз. Наверху косогора замерла деревня с ее серыми, от старой осиновой дранки, крышами, с большими крытыми дворами для скота. Купол светящегося голубого неба склонялся над пронизанной солнцем травой. Свет шел не только сверху, с неба, но и снизу, от самой земли, в которой поэтому ничего землистого не было. Мягкое свечение трав и цветов околдовывало душу: она казалась растворенной без остатка в мировой душе, в плероме света. Мирная, идиллическая, блаженная картина воспринималась как панорама мировой души. Девочка в красном была фокусирующей ее точкой.
Прошли многие десятилетия. Когда теперь я слышу слова о св. Софии как Премудрости Божией, а тем паче – книжное резонерство на софиологическую тему, меня отпугивает академическая схоластика этих слов: я не чувствую за ними у тех, кто их произносит, их личного опыта, личного переживания всем существом софийности мира. Подобным образом можно сколько угодно чужими словами говорить о Боге, но если ты лично не встретил Его в своей жизни, то какова цена этим словам? Слова могут вести к Богу, но ведь они куда легче уводят от Него. Это относится и к софийности мира. Богословский же статус св. Софии – это специальная тема для профессионалов и знатоков. Для остальных же остается простой, но главный вопрос: что лично для тебя значит София, ты сам-то встречал ее в своем опыте?
