Еще один сюжет близости русского писателя и французского философа: тема дара. Пришвин, отсылая к русскому языку, противопоставляет труд и дар: что-то нами достигается трудом и потому дается трудно, а что-то другое обретается даром, как бы падая к нам под ноги само собой. «В истории культуры человеческой, – говорит он, – весь труд пропадает бесследно и остается только то, что выходило даром»[128]. На тему дара Пришвина наводит явление творческой продуктивности таких художников, как Репин или Суриков. Он ставит вопрос: каким образом им удалось столько наработать? И отвечает: они на самом деле и не работали, не трудились, а все у них по сути дела вышло даром, можно сказать, вышло из дара. Когда человек как личность и дар соединяются воедино, то мы говорим об одаренных людях, о талантах милостью Божией. В своей одаренности человек уподобляется Творцу. Дар – категория Божественной жизни как Любви. В человеке она живет в форме одаренности, воплощениями которой выступают гений и талант.
У Марселя, в отличие от Пришвина, категория дара тематизируется не столько в эстетике творчества, сколько в метафизически значимой этике (если так можно о нем сказать, потому что моралистом в дисциплинарном смысле этого cлова он не был): дарить, одаривать, получать в виде дара, то есть даром – все это у французского мыслителя указывает на то, что дар принадлежит сфере бытия (être), а не владения (avoir). Можно сказать, пожалуй, и так: дар – бытийный аспект существования (l`existence).
Религиозная вера и экзистенциальная метафизика, как показывает опыт Марселя, сходятся воедино, сохраняя и дистанцию между собой. В русской культуре ощутимей, чем в западной традиции, присутствие религиозного основания. В западной же мы видим развитие метафизической мысли, пытающейся заменить собой религиозный дух. Но в обоих случаях раскрывается плероматическая природа дара.
Марсель – философ рефлексии, и поэтому его философский метод – «вторая рефлексия» (la réflexion seconde). Пришвин не философ, не принадлежит к философскому «цеху», но с долей условности его можно назвать русским Марселем, то есть как бы Марселем без «второй рефлексии». Память чуткого и умного сердца заменяет русскому писателю философскую рефлексию во всех ее степенях. Волшебная райская сказка, мечта – сердцевина, ядро пришвинского миросозерцания. Рай детства, рай «всежизни», если можно так сказать, был пережит им необычайно ярко и оставил глубокий след, влекущий к его воспроизведению словом и делом, что и сделало, в конце концов, его большим писателем
