человека (вроде пресловутой «лошадности» в учебном изложении Платона). В неприятии «духа абстрактности» (l`esprit d`abstraction), уводящего от конкретных неповторимых личностей как онтологических «зерен» бытия, сходятся французский философ и русский писатель. С таких же персоналистических и конкретно-метафизических позиций подходили они и к проблеме бессмертия.
Я закончу сопоставление Марселя и Пришвина в связи с проблемой бессмертия одной яркой цитатой из дневников писателя: «Вот, может быть, – записывает он накануне своего 78-летия, – под конец доставят мне, глубокому старику, такую лошадку (детскую лошадку, запах которой он забыть не силах. – В.В.), и я ей улыбнусь и для всех умру, а сам для себя только начну новую бесконечность, новую вселенную бессмертных существ. Смерть создается любовью близких, а сам по себе человек бессмертен»[126]. Смерть – внешнее явление, в непостижимой же глубине своего бытия человек бессмертен. Идя живым по жизни и умирая в конце жизни для других, он совершает разные метаморфозы, проявляя свое бессмертие. Живое и духовное не может не двигаться вперед, не может не изменяться, расти, обогащаться, осиливая все вызовы. Можно сказать, что, как и у Марселя, у Пришвина требование бессмертия властно звучит как экзистенциально-онтологический персоналистический императив. А о теле и интеллектуальных импликациях, с ним связанных и нацеленных на обоснование бессмертия, русский писатель, не будучи академическим философом, не размышляет. В обращении же к мотиву метаморфозы как тайны жизни Марсель и Пришвин, как мы сказали, сходятся[127].
Пришвинская практика «первого глаза» (первого взгляда) позволяет увидеть, как «я» и «ты» соединяются, изначально будучи одним целым. Подобное «первовидение», или «первое созерцание» как бы дремлет в нашей душе. Оно перекликается с марселевской «ослепленной интуицией» (l`intuition aveuglée), с этим философским оксюмороном: ведь слово «интуиция» означает буквально «созерцание», «ви́дение», а ему здесь приписывается «ослепление», то есть как раз «невидение». Пришвин называет «первовзгляд», преодолевающий индивидуализм, «родственным вниманием», «расширением души». Какие условия должны быть в нашей жизни, чтобы подобное «расширение души» могло происходить? Вот важный для философии вопрос. Ведь в пришвинском «расширении души» загадка «самости» решается через обретение нами нашего «я» в «ипостаси» «мы». У Марселя же эта идея предстает через концепт интерсубъективности и традицию диалогической персоналистической мысли, идущую от Ф. Эбнера и М. Бубера и самостоятельно, независимо от них, развитую французским мыслителем. Пришвин же в этой теме может быть сопоставлен с Бахтиным, который знал работы писателя и высказал о нем точные проницательные суждения.
