«Из тупика логизма, – пишет Пришвин о герое своего романа, прототипом которого был он сам, – через Природу к творчеству» Алпатов выходит, преодолевая первый кризис своей жизни. Второй экзистенциальный кризис он преодолевает, выходя «из Природы к людям», когда его творчество становится деятельностью «действительно живого существа, а не мертво-логического»[81]. Полемика с немецким идеализмом, в частности с Гегелем, слышна в этих словах. Кстати, Гегель признавал за шотландскими философами способность к «тонким замечаниям», но отвергал их мысль в целом, потому что, как он считал, у них «спекулятивная философия совершенно исчезает»[82]. Термин «спекулятивное» нес у Гегеля исключительно позитивные коннотации, и его он использовал для характеристики своей системы абсолютного идеализма[83]. Поэтому понятно, почему Томасу Риду он уделил в своей «Истории философии» лишь один небольшой абзац.
Немецкий идеализм как бы интеллектуально «эгоцентричен», выражая самомнение логически препарированного сознания, очищенного до абсолютной идеи. Это, может быть, не самые удачные слова для выражения его односторонности. Но именно в ней его уязвимое место, «ахиллесова пята». В этих условиях гармонию расходящихся сторон единого бытия можно только логически симулировать, и поэтому в немецком идеализме господствует в высшей степени искусственный язык.
Итак, жизнь в ее единстве с творчеством Пришвин понимал как «дорогу к другу». Его идея «творческого поведения», в основе которого лежит «родственное внимание» ко всему в мире, несовместима с установкой на подозрение, претендующей на свою исключительность в качестве единственно истинной. Поэтому можно сказать, что эта пришвинская идея может быть представлена как своего рода вариант философии доверия, лишь на волне которого, согласно русскому писателю, можно плодотворно сотрудничать с космической жизнью.
Как и Рид, Пришвин считал, что на волне доверия общаются с миром, прежде всего, дети. Опыт детства он сознательно применяет для определения стратегии своей творческой работы: «Ни в коем случае, – говорит писатель, – нельзя расставаться с детскими рассказами ради рассуждений»[84]. Поэзия и философия, считает он, питаются залежами доверия, которыми столь богата душа ребенка: «Мальчик Витя, – записывает он, – стоял и слушал нас, не улыбаясь. И понимали мы, что какая-то великая космическая метафизика клубилась в нем в поисках выхода. <… >
Сколько философии и поэзии клубится в ребенке и куда это после у взрослого человека девается?»
