Ну конечно же – Шеллинга и шотландских философов. Иван Киреевский их хорошо знал, и предпочитать шотландцев тогдашним кумирам, Гегелю и Канту, ему косвенно посоветовал Жуковский.
«Весь смысл и все должное философии, – говорит Пришвин, – состоит в том, чтобы побудить каждого мыслить самостоятельно и собственными словами выражать свои мысли»[75]. Если самостоятельность нашей мысли требует языка особого, специального, скажем, философского, то его употребление тем самым будет оправданным. Нас увлекают веяния времени. А вечное нам является только в попытке самостоятельного созидания в мысли и деле. Вот поэтому и философия как таковая зовет нас, в конце концов, к одному – к тому, чтобы выращивать свою мысль из нашего личного опыта, выражая ее своими словами. Конечно, в своем опыте разобраться невозможно, не усваивая себе опыт других, запечатленный в религии, философии, науке и искусстве, да и не только в них.
Пришвинская фраза, которую я только что процитировал, напомнила о молодых годах, когда мы жадно набрасывались на философские книги, надеясь обрести с их помощью примерно то, о чем говорит русский писатель, то есть какое-то скрытое и прочное основание всего, из которого непременно последует указание, как нам жить и к чему стремиться. Философия воспринималась нами тогда как какая-то «царица наук», как высшее знание и мудрость.
В науках познаются частные истины, общие принципы и законы устройства разных планов Вселенной. А изучая философию, думали мы, можно познать последние основы всего, открыть самые скрытые, самые трудно постигаемые и важные смыслы, увидев Целое как единое. Но вот на что интересно обратить внимание: что-то в философии нас питало, а что-то нет. Гуссерль и тогда был притчей во языцех, о нем вокруг все причастные философии говорили и писали как о несравненном гении, основоположнике современной философии, научной и строгой. Но сколько бы раз я ни перечитывал некоторые его программные сочинения, ничего резонирующего с собственными философскими устремлениями не мог в них найти! Да, невероятное упорство и последовательность в разработке глобального рационального проекта восхищала; вызывала сочувствие и понимание острая критика некоторых предшествующих философий, но при этом как-то не верилось, что на прокламируемом Гуссерлем пути может действительно возникнуть какая-то философская «строгая наука», которая нас, наконец, просветит, ободрит и укажет, как правильно мыслить и жить
