. В чем суть этой философии, если выразить ее кратко? Опасность при ответе на этот вопрос, как и при «лобовом» истолковании любой философии, в том, что при этом легко «соскочить» на банальность идеологически простенькой мысли, которую давно нашли и сочли за «главную». В случае философии здравого смысла ответ, кажется, напрашивается сам собой, если мы вспомним слова Пришвина, которыми начали сопоставлять его с Ридом: мол, мыслящий, бойся дурманящего голову философического
искусственного языка с его ловушками для трезвого здравого смысла! Размышляй о самом главном на
обычном языке, на котором перешептываешься с другом, когда вы оба в уютных креслицах и можете беседовать сколько душе угодно и о чем угодно! Суть дела, однако, в том,
чтó стоит в приведенном выше предостерегающем высказывании русского писателя за закурсивленными нами словами («до
последней крайности надо беречься пользоваться философскими понятиями и держаться языка, которым мы перешептываемся…»)? Как узнать,
когда «последняя крайность» наступила и поэтому можно использовать искусственный философский язык? Как узнать,
когда такой язык становится даже необходимым? У Пришвина, по крайней мере, прямых ответов на эти вопросы нет. А в них все дело.
Суть этого высказывания умудренного долгой творческой жизнью писателя не в принижении значения философии с ее специальным языком, сопровождающемся соответствующим возвышением здравого смысла с присущим ему обычным языком, который с ним неразлучен. Даже не в упреке философии в ее самомнении как «царицы наук» здесь кроется главное, а в том, чтобы ясно осознать место и функцию всех языков, обычных и необычных, общезначимых и специальных, естественных и искусственных, и понять неизбежность их гармоничной взаимосвязи и ее условия. Трудный, но зато интересный и плодотворный путь философской мысли – идти между двух крайних «огней»: между «философофобией» и «философофилией», если угодно. По нему и пошел Томас Рид. Шел он таким путем, как это обычно бывает, в условиях своего времени. Но по-другому никто из нас, смертных, идти не может.
Пусть «мостиком» между великим шотландским философом и Пришвиным нам послужит великий русский поэт – В.А. Жуковский, близкий по времени к Риду и его школе[73]. Почему Жуковский в письме Авдотье Петровне Елагиной советовал Ване Киреевскому, ее сыну, вместо немецких философов взяться за перевод шотландцев, например Дугалда Стюарта? Прямых объяснений этого я у поэта не нашел. Могу только высказать предположение, почему он дал такой совет своему воспитаннику, увлеченному как раз немецким идеализмом. В немецкой философии от Канта до Гегеля Жуковский почувствовал дисгармонию, опасный «перебор» в составе употребляемых в ней языков в пользу искусственного философского языка. Это – первое. Вторую же причину такого совета я вижу в том, что подчеркнуто специальным языком в большинстве случаев у немецких философов говорил если и не атеизм, то пантеизм и вообще рационалистическое умонастроение, уводящее от христианской культурной традиции. А в такой установке сознания, в таком умонастроении русский поэт увидел угрозу несомненной правде, самой Истине. Шотландская же философия здравого смысла, принимая и понимая развивающуюся науку своего времени, избегала крайностей, в том числе и указанной. Она учила примирять научный прогресс и христианские устои европейской цивилизации. В этом ее сила. И поэтому не случайно она оказалась близкой такому чуткому и тонкому мыслителю, каким был великий русский поэт. Какие иноземные имена напрашиваются, когда мы обращаемся к Ивану Киреевскому как отдаленному источнику русской религиозной философии в целом и пришвинской мысли в частности?
