натуры. Спонтанный гимн утренней свежести он считает своей молитвой. Можно, казалось бы, сказать и так: как «волк» он смотрит в лес («как волка ни корми…»), а в храм его тянет Валерия Дмитриевна. Но при этом следует иметь в виду, что он сам к началу 40-х годов преобразился, и это «тянет» надо понимать не как внешнее давление, а как голос его собственного обновленного существа.
«Благим, архаичным Дедушкой» предстает Пришвин для Гачева (с. 103). Да, автор «Кащеевой цепи» «не знает в душе адского поддона тьмы», открытого Достоевским. Можно даже, хотя и с оговорками, сказать вместе с Гачевым: «целен он» был. Но вот с таким его суждением, как «не ведая ада в себе, – не ведает и Бога: не нужен он ему», согласиться уже невозможно. Это преувеличение. Приведем как контраргумент такое высказывание Пришвина: «Культура – это собирание любви человеческой в Боге. Вынуть Бога – и все разрушится»[70]. Так что нужен Бог Пришвину, пусть и остается в нем нелюбовь бывшего марксиста, пропитанного скепсисом родного ему XIX в., к церкви с ее «попами» и «обрядоверием».
Гачев удачно цитирует девиз Пришвина, подхваченный им от сибирского дяди: «Никогда не становись на второе место» (с. 100). Кстати, это и гачевский девиз. Первопроходцами они оба мечтали стать – и стали: каждый по-своему.
«До последней крайности, – говорит Пришвин, – надо беречься пользоваться философскими понятиями и держаться языка, которым мы перешептываемся обо всем с близким другом, понимая всегда, что этим языком мы можем сказать больше, чем тысячи лет пробовали сказать что-то философы и не сказали»[71]. Философы претендуют говорить истинно «обо всем» в свете Всего как единого Целого (das All, le Tout). А с другом мы говорим просто обо всем на свете, о самых разных разностях, в том числе иногда и о философических предметах, то есть о Всем как Едином, о Бытии и даже «о Боге». И вот что еще важно: с другом мы беседуем в охотку, сообразуясь с вольным порывом души, используя свои собственные слова, а не профессиональный язык философов с его «цеховыми» условностями, идейными и концептуальными «заморочками», который принуждает рассуждать заведомо известным, предсказуемым и часто затемняющим живую реальность образом.
Я вцепился в эту мысль почти восьмидесятилетнего русского писателя, может быть, потому, что сам думаю подобным образом. Последнее время читал шотландца Дугалда Стюарта (1763–1829) об его учителе, Томасе Риде (1710–1796), основателе философии здравого смысла (common sense)
