Иногда, совсем редко, дело доходит до смешного, и тогда хочется сказать: «Михаил Михайлович, дорогой, плохо, когда пироги печь начнет сапожник!» Война приковала мысли писателя к мировой политической истории. И вот с его всегда остро отточенного пера, когда он пишет о природе, о том, что своим опытом в ней прочувствовал, слетает монструозная конструкция: «В наше время <…> с небывалой силой горит огонь борьбы власти управления борьбой человечества за существование»[263]. Так выражаться в писаниях о природе он просто физически не может. А вот в суждениях о мировой политике его мысль может путаться. В данном случае он как бы перестает быть художником слова, напоминая заучившегося в германских школах студиоза[264].
С природой у него отношения богатые, любящие, тонкие, поэтому и язык точен, конкретен, разнообразен. Конечно, и природу, можно сказать, он «накручивает» на ось сравнения с собой, настраивая ее восприятие на волну самопознания. Но этим вовсе не ограничивается. Читатель чувствует, что за словом писателя стоит сама живая природа, о которой он узнает много нового, интересного, и не только «красиво» сказанного, но и правдивого, точного, достоверного. Здесь он у себя дома, и природа ему, как мать родная. С культурой все по-другому. С творцами культуры – обычное для писателей соперничество. Вот, например, говорят, что Пастернак – борец за индивидуальность. А я, думает Пришвин, я ведь еще больший борец за нее и даже за личность, а обо мне так, во всеуслышание, не говорят[265]. Но Пастернака он не знает и не понимает: «Я его не понимаю»[266]. Это его главная и честная, прямая мысль о поэзии Пастернака.
Изучал ли Пришвин философию, знал ли ее историю, если да, то в какой степени? Не так часто на страницах дневников встречаются такие приметы его былого изучения философии, как спинозовская natura naturata, «предустановленная гармония», «монада», отсылающие к Лейбницу, а «тупики» познания, которые он обозначает латинским словом idola (идолы), заставляют вспомнить Фрэнсиса Бэкона. Конечно, он оперирует названиями философских направлений, различными категориями, вроде «причинности», «материи» и т. д. И они не только «встречаются» у него как какие-то посторонние делу художественного мышления слова, но как концептуальные маркеры его собственной оригинальной мысли, хотя он сам как художник и не на них заостряет свое внимание. Исходя из этого материала, можно предположить, что примерно в объеме студенческого курса историю философии он изучал, знал и помнил. Но в своем художественном мышлении специальный философский язык он использует редко и, как мы сказали, не он играет в нем ключевую роль. Пришвин создает собственный язык для своих эстетически и этически заряженных «философем», вырастающих, как правило, на почве живого восприятия с порождаемыми им образами и выражаемых не столько в абстрактных рассуждениях, сколько в таких формах, как притча, лирическая миниатюра или рассказ.
