Н.О. Лосский для Пришвина – одна из достопримечательностей русской культурной жизни перед революцией. Голодной зимой 1921 г. Пришвин записывает в дневнике, что убил зайца, который стоит 20 тысяч рублей, и тут же, неожиданно для читателя, дает список имен «известных людей, которых, – говорит он, – в моей жизни приходилось видеть»[256]. Вместе с Бердяевым, Гершензоном, Вяч. Ивановым, Мережковским, Блоком и Белым здесь стоит имя и Н. Лосского. В 20-е годы и даже в начале 30-х он еще вспоминает о Лосском[257]. Но проходят годы, Серебряный век уносится, как ему кажется, далеко в невозвратимое прошлое, и имя выдающегося русского философа исчезает со страниц пришвинских дневников. Однако понимание мира как органического целого остается для Пришвина неизменно близким.
Обратим теперь внимание на дневниковую запись от 18 октября 1915 г.: «Будучи целый год вдали от столицы, я спрашивал себя: что делает в это время Мережковский? На него у меня была в душе надежда, потому что его я люблю как человека и уважаю как большого писателя и даже учителя»[258]. Таких отзывов о Лосском у Пришвина нет. Если бы он любил Лосского и сознавал себя его учеником, то прямо об этом бы и сказал. Но Лосского Пришвин нечасто вспоминает, причем скорее как физиогномический типаж[259], чем как философа и тем более духовного наставника, которому бы он безоглядно доверял и которого бы любил как человека и мыслителя, определившего его идейный мир. Процитированный только что отзыв доказывает со всей несомненностью: вот Мережковский действительно глубоко повлиял на Пришвина. Его исследования народной религиозности, сектантства, обдумывание темы освящения плоти и обновления христианства прямо связаны с Мережковским и конечно же с Розановым. Спрямляя многие сложности, можно сказать, что главный тезис философии Розанова («пол – духовен») пронизывает всю мысль Пришвина. Этим она отличается от экзистенциализма Марселя, у которого основу связи человека с миром обеспечивает не напряжение, порождаемое полом, а ощущение, сам феномен «воплощения», телесности, без которого нет ощущения, нет контакта с миром, открытости к нему. Для Розанова и его ученика (в прямом и в более широком смысле) Пришвина телесности как таковой для обеспечения указанной связи мало: необходимо поляризованное, наэлектризованное половой дифференциацией тело, лежащее в подоснове духа.
Интересно, кого же вспоминает Пришвин на самом склоне лет, думая об истоках своей мысли? Мережковского, Розанова, Лосского? 31 августа 1953 г. он записывает: «Не работаю, но хорошо догадываюсь на прогулках, это записываю, и оно выходит как работа». О чем же он «догадывается», гуляя по чудным дунинским местам? Как раз об истоках своей мысли: «Из чтения Гершензона о Киреевском я нашел самого себя в отношении
