Впрочем, все эти схождения (Бергсона, Лосского и Пришвина) понятны для историка философии: за ними стоит не только мощное воздействие французского интуитивиста, их современника, на русских мыслителей, но и объединяющая их всех, казалось бы, затерявшаяся в туманном прошлом фигура Плотина. Но именно этот неоплатоник III в. является по сути дела основным источником идей и для французского спиритуалиста, и для русского философа-интуитивиста, и для русского самобытного мыслителя, перешедшего от увлечения марксизмом к художественной практике писателя, найдя для нее философскую опору у интуитивистов и спиритуалистов. Присутствие неоплатонической в основе своей романтико-пантеистической ориентации особенно заметно у раннего Пришвина, когда он, порвав с марксизмом и установкой на социальную революцию, поворачивается к искусству. Вера в спасительность научного знания законов природы и общества заменяется у него интуицией мира как таинственной божественной жизни: «Я слышу дыхание <…> лилового колокольчика. Я его люблю. Он связан со мной. И через любовь мою к цветку я связан со всем великим миром»[254]. Как и неоплатоникам Ренессанса, например Дж. Бруно, мир видится Пришвину творением великого Художника: «”Великий Художник” работает спокойно, он так силен, велик и деловит, и ему так легко все, что будто он и не работает, а все само собой строится»[255]. Тема дара, «дарового механизма» создания прекрасных произведений природы и искусства будет постоянно продумываться писателем с того времени. Если что-то вышло само собой, «по наитию», вдохновенно, без рационального плана, иначе говоря, возникло «даром», «самозародилось», то это равносильно тому, что оно произошло по Божьей милости, и поэтому качество такой «вещи», безусловно, выше, чем у того, что создавалось рациональными усилиями, сознательным намерением и волей. Погружение писателя в природу объясняется как раз этой особенностью природного бытия: оно способно порождать себя самого, творчески созидать, являясь самоначинающим и самоподдерживающим органическим Целым. Природа спонтанна, самостоятельна и творчески изобильна. Она непосредственна и «искренна» в своих жестах и движениях. В ней нет «нечистого». Если над ней и есть какая-то сила выше ее, то это только один Бог. Нерукотворное Пришвин ставит выше рукотворного, естественное выше искусственного. Для него в начале его литературного пути характерны, можно сказать, языческий культ природы, ницшеанское дионисийство, все то, благодаря чему в сознании многих интеллигентов, знавших писателя в молодые годы и потом в течение долгих лет, он был и оставался «певцом природы», «Паном» (по слову Иванова-Разумника). Но даже в годы его вхождения в искусство духовный мир писателя никак к этому не сводился. Христианская составляющая при всем языческом «природоверии» Пришвина в нем медленно, но верно росла, пока, наконец, после встречи с Валерией Дмитриевной не достигла такого уровня, когда он со всей определенностью смог сказать о себе как о верующем христианине.
