должен был пережить пантеизм, по-своему»
[248]. Знаменательные слова! Во-первых, ударение Пришвин ставит на «я сам». Личный опыт пантеистического восприятия мира был пережит Гёте, но не петербургским идеологом нового религиозного сознания. Одно дело прочесть об этом, чем и довольствуется Мережковский, насквозь книжный кабинетный писатель, а другое – лично пережить его самому. Одно дело опираться на знание, ставшее общим, а другое – достигать лично пережитого знания, пусть в абстрактной логической формулировке того же самого. Не важно, что открытие сделано другими. Все равно «изобрести велосипед» еще раз имеет смысл не только для самоутверждения, но и для такого развития творческих способностей, которое может привести к открытию действительно нового и «по содержанию». Во-вторых, акцент надо увидеть проставленным на слове «тогда». Сейчас Пришвин во многом уже пережил свой собственный пантеизм. И он теперь переживает и творит новый опыт – новый и для него лично и во многом для человечества. Это опыт христианского пантеизма, опыт освящения природной плоти мира, опыт синтеза веры в вечность здешнего мира с признанием истины трансцендентной.
От русского интуитивизма и спиритуализма обратим теперь свой взгляд на западную Европу. В начале ХХ столетия русская мысль с увлечением воспринимает идеи Бергсона. Он ведь тоже интуитивист, сторонник динамического мировоззрения, космист с оттенком панвитализма, оригинальный спиритуалист французской школы. Его имя не раз встречается в дневниках русского писателя. И не заметить этого никак невозможно. Бергсон считал, что прогресса познания надо ожидать от расширения нашей способности восприятия, а не от усовершенствования абстрагирующей способности интеллекта. Восприятие – золото, а абстрактные понятия – бумажные ассигнации, ценность которым сообщают только живые целостные восприятия. Именно по этому пути и пошел Пришвин в своем художественном мышлении.
Вдумываясь в основные, направляющие бергсоновскую мысль «интуиции», понимаешь, что они близки русскому писателю. Что я конкретно имею в виду? Прежде всего, веру в то, что все в бытии определяется самым глубоким его слоем, действующим как животворящий, все обновляющий творческий дух. Вообще пафос творчества, столь характерный для Пришвина на протяжении всей его жизни, невозможно не сопоставить с акцентом на творческом характере реальности, с такой силой проставленном французским философом. Близка Пришвину и идея всеобщей симпатической силы, связывающей все «вещи» друг с другом. «Философ, – говорит Бергсон, – не повинуется и не властвует: он стремится к симпатии»
