человека, а на демократическом принципе сосуществования и сотрудничества в мире личностей – нечеловеческих и человеческих. Ему важнее показать их близость, перекличку, взаимное узнавание, чем утверждать ранговую несоизмеримость и тем самым иерархизм своей персоналистической картины мира. Поэтому следует с осторожностью говорить, что пришвинское мировоззрение есть именно иерархический персонализм.
Это необходимое для понимания персонализма Пришвина уточнение надо поставить в связь, во-первых, с его пониманием соотношения философии, науки и искусства и, во-вторых, с особенностями религиозного измерения его мировоззрения.
Пришвин по сути дела сближает философию и науку как единое безличное познание, оперирующее понятием закона, опирающееся на повторяемость в явлениях, на исследование, прежде всего, причинных связей. Такому познанию он противопоставляет познание личностью других личностей, которое он признает за искусством. То мышление, которое он сам развивает, поэтому близко к художественной философии. Повторю, науку он не так сильно отделяет от философии, как отделяет их обеих от искусства, противопоставляя их ему по одному и тому же признаку обезличенности. Второй момент, связанный с религиозным измерением его мировоззрения, состоит в глубокой склонности Пришвина к пантеизму, сохраняющейся в преображенном виде и тогда, когда после встречи с Валерией Дмитриевной его миропонимание ускоренно христианизируется.
В пришвинской апологии дикой природы, корректирующей тезис об иерархическом характере его персонализма, обнаруживаются два момента. Первый и главный состоит в собственном опыте наблюдения за жизнью дикой природы с «родственным вниманием». Второй же момент состоит в культурной и идеологической поддержке возникающей на основе собственных наблюдений установки, принципиальным образом сближающей человека и природу. В культурной традиции, поддерживающей такую установку, можно выделить две линии – во-первых, классическую традицию натуралистического пантеизма гётеанского типа и, во-вторых, критически настроенный по отношению к позднебуржуазному гуманизму натурализм декадентов, символистов и их предшественников (Ницше, Гамсун, Метерлинк).
В июне 1942 г. Пришвин вспоминает, как он восхищенно отозвался о романе Гамсуна «Пан» в присутствии Мережковского. Лидер новой религиозной общественности не мог понять восторга вступающего в литературную жизнь писателя, которому отчасти вторил и Блок, признавший у Гамсуна «чудесную природу», но согласившийся при этом с мнением Мережковского. Вердикт мэтра был безапелляционен: «Какой интерес заниматься природой после Гёте: о пантеизме все сказано, все пережито, все старо». И вот почти семидесятилетний писатель подводит итог этому спору: «Совершенная правда была в словах Мережковского, но она тогда не могла меня тронуть, потому что
