И вот тогда-то, во вторую поездку, все резко переменилось для меня в Париже, словно меня вдавили лицом в красивую витрину, на которую я так любовалась. После этого я попала внутрь очень сложного и мучительного мира. (Меня понизили с роли молодой русской «vedette» до роли безликого пешехода на франкоязычном тротуаре.) И это был Париж номер два, три, четыре, — когда я приехала в него уже как самостоятельная личность, не с официальным визитом,
а как все. И получила от этого города сполна — за свою тепличность и инфантильность, за застарелые иллюзии, в свои двадцать девять-тридцать лет. Может быть, за то, что когда-то надела свой плащ кофейного цвета? Я тогда села и стала писать рассказ в одну страницу машинописного текста о Мечте. О том, что случается с теми, кто слишком долго лелеет свою мечту. Мечта дает кулаком поддых.
«Мечта»
Посвящается Тимуру Джорджадзе — ему первому я дала прочитать эту запись, и он ее одобрил. Особенно восхищался фразой об укатившем куда-то разукрашенном поезде, который и есть твоя жизнь. Его жизнь тоже катилась, гремя колесами игрушечного поезда. Тимур уже ушел. Тебе, Тимурчик.
«Хочется. Это невозможно. Никто об этом не думает, потому что это просто нереально. А ты немного знаешь, что это такое, тебе немножко удалось узнать, что это такое. То ли ты избран знанием, то ли наоборот, проклят мучениями и тоской о почти невозможном, но ты ждешь. Проходит долгое время: дни, вечера, дожди и зимы, и чужие праздники, и твоя жизнь, отмеченная чем-то, лишенным «того», знак чего становится все непонятней и грустнее для тебя своим нераскрывшимся смыслом.
И вот однажды, когда ты уже знаешь, что жизнь твоя укатилась куда-то на своем деревянном разукрашенном поезде, ты узнаешь, что завтра это случится! Это ты увидишь! И соленое живое дыхание того знака, что маячил в твоем мозгу, вдруг становится шумным и раздувает и волнует ноздри, у тебя пересыхает и совсем пропадает дыхание. И вот. Ты входишь. Ты знаешь. Оно здесь. Оно. Где оно? К нему надо подойти. Ноги куда-то бегут, а что же им делать! Нельзя же, ей-богу, войти и сказать: «Вот то, ради чего я жила всю эту жизнь». Ты подходишь и говоришь маленьким голосом, которого никто не слышит. «Это Я!» «Это» складывает два кулака и бьет тебя прямо туда, где открывается рот, потом туда, где что-то брезжит, вспоминая «Оно» или то, что было мечтой, но стало каким-то знакомым, предметом без значения, игрушкой.
Ты получаешь много коротких и очень твердых ударов в плечо, грудь, затем еще раз в плечо. Ты говоришь: «Сейчас!» Ты нащупываешь в кармане пиджака зубную щетку и тюбик с пастой, ты начинаешь чистить зубы и одновременно расчесывать свои спутанные волосы. Пока ты это проделываешь, вокруг тебя образовывается маленький круг наблюдателей. Ты торопишься, потому что у тебя очень мало времени, и чем больше торопишься, тем больше разбрызгиваешь зубную пасту на окружающих. Но кажется, ты преображаешься на глазах у других, так как все начинают удовлетворенно покачивать головами. Ты заканчиваешь процедуру своего преображения и поднимаешь лицо навстречу смотрящим. Все аплодируют. Ты присоединяешься к аплодирующим и больше никогда не вспоминаешь о «знаке», «мечте», «желании» и о каком бы то ни было «путешествии». И вместе с остальными уже спешишь на самолет, который только что привез тебя сюда, но ты уже увлечен другой толпой, спешащей обратно. Ты получаешь билет. Ты спасен. Ты жив. Ты выжил».
