Париж номер два, три, четыре состоял из откровений самого непривлекательного свойства, что было связано с моей личной жизнью. Но место действия всегда является соучастником, а отсюда и мой счет к городу. Этот Париж был намного мощнее первого. У него был аромат и вонь одновременно. Он был потливее и тяжелее, реальнее. Тогда я заметила в Париже совсем других людей — ссутулившихся, помятых, суетящихся, прокуренных, неприкаянных. И их утонченность переплеталась с уличной умудренностью. У каждого из них, как я знала теперь, есть рана или две, которые они прячут под своими одеждами. Париж вошел в меня как место драматическое, по-средневековому возвышенный и жестокий. Словно он обрекал тебя на страсти и на гильотину одновременно. На красоту и наслаждение, а затем расплату. В Париже каждый выяснял свои отношения с мечтой. И обязательно должен был принести дань — красоте. Отслужить по ней молебен. В Нью-Йорк, Лондон, Рим ездили за другим. Скажем, в Нью-Йорк — за посвящением в цивилизацию будущего. В Лондон — за торжеством здравого смысла, в Рим — засвидетельствовать конец империи. В Париж — выяснять отношения с идеалом, будь то любовь, искусство, утонченный дух, одним словом, с красотой.
Так, по крайней мере, делала я, кое-кто из моих знакомых и… этот художник. Так он мне сказал. Он был русским эмигрантом и жил уже лет десять в Нью-Йорке, где мы с ним и познакомились. Звали его, кажется, Александром, но возможно, я ошибаюсь. Он был невысокого роста, с блестящей седой шевелюрой и прозрачными голубыми глазами, похожими на вырезанные на листе бумаги дырочки, в которые просматривалось небо. Услышав, что вскоре я собираюсь посетить французскую столицу, он черкнул на клочке бумаги свои парижские номера, в полном убеждении, что я позвоню и мы встретимся. После чего мы разбежались по своим американским квартирам, он, кажется, в Нью-Джерси, а я на Риверсайд-драйв. Придя домой, я было выбросила клочок бумаги с его парижским телефоном в мусорное ведро, но в последний момент передумала — нельзя выбрасывать телефоны художников, а тем более парижские номера. Впрочем, я пишу не о себе, а о Париже, и то в связи с Зайцем, а потому переведу внимание на Александра.
Итак, он, как и я, жил все эти годы в сумасшедшем мегаполисе. Поглядывал на проезжавших суперменов и суперменш, ждал наступления лета, когда сможет отправиться в тихий и уютный старенький Париж Он думал о том, что арендует там маленькую комнатку или устроится у знакомой. Он предвкушал. Каждый день будет начинаться с того, что он станет разводить краски растворителем, смешивать их заново и шаманить возле свеженького холста. На нем он сможет изобразить все, что осталось невостребованным серыми буднями. А за окном в это время будет гулять теплый парижский ветер и будут позвякивать тарелки в соседнем ресторане. Здесь и голуби воркуют, как в Москве, и ни с того, ни с сего вдруг заиграет шарманка и, покачиваясь в качалке, в перерывах между работой, он будет попыхивать трубкой, потягивать красное вино и, заедая его вонючим сыром, думать о том же, о чем думали они все — Сезанн, Ван Гог и даже Целков с Хвостенко.
