Казалось, что Париж населен только состоявшимися в искусстве людьми, любимцами публики, красивыми, знающими все и вся. Более того, — что он их производит. Живущий в Париже режиссер, философ или известный писатель — это вроде больше, чем другие режиссеры, философы, писатели. Это самые что ни на есть настоящие писатели-режиссеры-философы — они искушеннее, мудрее, интеллектуальнее, внутренне свободнее, коли они состоялись в таком месте, как Париж! За парижанами тогда, в первый приезд, хотелось следить, как за иной породой живых существ — как едят, как веселятся, как обустраивают свои жилища. Особенно потрясала их способность существовать в своих одеждах, простых, конечно, дорогих, конечно, но все равно в тряпках, кофтах, платьях, пиджаках. Поражало что-то неуловимое в манере, и казалось, что никогда нельзя будет это повторить, так как у нас крепостное право только в 1861-м году отменили, а у них уже суфражистки вовсю расходились. Кстати, в другой свой визит в Париж я-таки познакомилась с известным писателем и поэтом, правда, нашим соотечественником — Эдуардом Лимоновым. Поселившись в Париже и продолжив писать уже по-французски, он и там приобрел известность. Это свидетельствует о масштабе его литературной личности — как и о масштабе всех живущих в Париже русских писателей. Будь же он популярен только в Америке или только в России — нам бы не хватало какого-то еще авторитетного мнения.
Мой визит к Лимонову в Париже был по-своему запоминающимся событием. Я пришла к нему, чтобы передать что-то от Юрия Мамлеева (тоже русского писателя, жившего сначала в Америке, потом в Париже, а уже после вернувшегося в Москву). Нет, вру, Лимонова я встречала еще в Корнельском университете, но это было мельком, так что не в счет. А тут я приехала к нему на квартиру. Поднялась по винтовой скрипучей лестнице. Кажется, это был последний этаж, пятый или шестой. Дверь открыла его жена, Наталья Медведева. Она разговаривала басом и была очень внимательна и серьезна. Мне предложили чаю. Вела разговор Наталья, а Эдуард молчал, только изредка бросал одну или две фразы, стоя у окна. Он был одет во все черное. Впрочем, как и я. (Пару раз я поймала его взгляд, изучающий мою щиколотку, белевшую между черным ботинком и черной же брючиной. И тайно понадеялась, что она ему понравится, так как после прочтения его «Эдички» и стихов испытывала перед ним благоговейный трепет.) Когда мы заговорили о том, что на Западе ничего не происходит, а в Москве сейчас все бурлит, Эдик с удовольствием подхватил беседу. Особенно он иронизировал (к моему негодованию) над обуржуазившимися французами, которые, с его точки зрения, ничем, кроме наполнения своего желудка, давно не озабочены. Чаепитие подошло к концу, и я собралась уходить. Наталья прошла в гостиную (где на стене висел портрет Дзержинского), а оттуда направилась в прихожую, ожидая, что я последую за ней к выходу. Я же поднялась с кресла и, прихватив чашки, ложки, все, что лежало на столике, понесла в кухню. Увидев, как я собрала всю посуду и поставила в раковину, Наталья спросила, что это я делаю. Я осеклась, но быстро пошутила, мол, убираю со стола везде и у всех, чисто автоматический импульс после работы в ресторане. Кажется, мое чувство юмора оценили, судя по внезапному удивлению на лице хозяйки. На пороге она одарила меня долгим взглядом ясновидящей и тихим басом проговорила: «До свиданья, Лена, звоните, не пропадайте». Пока ее рот артикулировал сиюминутное прощанье, глаза излучали сочувствие метафизического свойства, что-то вроде: «И ты, деточка, попалась…». Я тогда решила, что это очень серьезная и глубоко чувствующая женщина, и что меня она неожиданно для себя самой приняла. А может, наоборот — я ее приняла. С Эдиком в тот раз я почти и не разговаривала. Только потом как-то в Москве, столкнувшись с ним на вернисаже художника Юрия Купера, перебросилась парой фраз. «Опять в черном?» — задала я вопрос по существу. Впрочем, я тоже снова была в черном. Он сказал: «Я всегда в черном». Тогда я сострила: «Действительно, что остается человеку, кроме черного цвета и… стихов?» Он одобрительно кивнул, а я спросила: «Пишете?» «Сейчас это никому не нужно, — ответил Лимонов, — я занимаюсь другим». По моей формуле получалось, что он остался с одним лишь черным цветом. О том, что случилось потом, — о заключении Лимонова, — все знают. А теперь и о смерти Натальи в неполных 45 лет, заснувшей и не проснувшейся в своей московской квартире. Эх, Наташка, кто ж напишет про роман с алкоголем и восславит безумие бродячей жизни честного человека? Может, это в который раз сделает твой бывший муж Эдик? В тюремной камере он снова начал писать — без остановки. Так, может, его черный цвет означал просто поиск вдохновения, растраченного в столице гурманов сердца и желудка? Коварный город Париж, а вернее, коварно само желание приобщиться к его красоте.
