Удивили меня логмозерские старики своей немудрой снастью. Не удочка, а короткая прочная палочка, как тонкое кнутовище, не леска-невидимка, а добрый шнур, каким ловят теперь лишь щук да сазанов. Лески у стариков короткие: мелко озеро, да и идет окунь еще в самые берега, так что с метр всего лески-шнура, а на конце толстой лески поводок потоньше, на котором и сверкала крохотная металлическая полоска с впаянным в нее зацепистым крючком без бородки.
И крючки, и блесенки старики делали сами. Блесенки тут же оживали в воде, и узнать в них металлическую поделку удавалось не сразу. Блесенками старики долго не играли, не пугали рыбу, макнут раз, другой, много третий и задержат то у самого дна, то в полводы, то под самой прорубью-лункой, задержат на минуту-другую, опять качнут и опять задержат на время.
Глядишь за такой рыбалкой и кажется, что старик спит — спит, потому что стар. Привыкнешь к такой неторопливой ловле, заглядишься и не усмотришь момент, когда удочка-палка в руках старика чуть дрогнет и тут же выскочит на лед полосатый красавец, красногрудый, большеротый окунь шириной с большую мужскую ладонь.
Выпрыгнет окунь из лунки, соскочит сам с крючка без бородки. Ухватишь взглядом только что пойманную рыбину и не заметишь, как старик уже тащит из-подо льда другого, третьего окуня-лобана. И быстро так, ловко, только рукой водит… Три, четыре рыбины, много пять, и все. Тишина. И бегай вокруг старика, колоти лед, ищи рыбу — пусто все. Окунь налетел, нашел на старого рыбака и двинулся дальше по своей зимней дороге, которая известна, конечно, удачливому рыбаку. Но не кинулся рыбак за рыбой. Дал ей успокоиться, оглядеться, подобрал пойманных окуней, положил в сумку топор, удочку, повесил сумку на ручку финок и покатил дальше, обходя стороной окуневую тропу. Обошел издалека, остановился, открыл топориком лед и снова будто заснул над окошечком открытой воды. И так весь день, встречая, отпуская дальше и снова поджидая у лунки окуней, вел старик свою мирную, умную охоту за перволедной тяжелой и пугливой рыбой.
Рыбаки помоложе чуть торопливее стариков, чуть побыстрее на льду с санками, но все у них так же мирно и умно, и так же богата их ловля. Нет на таком первом льду ни крика, ни шума: пуглива под тонким льдом на мелкой воде рыба, да и не дадут шуметь — кышнут, и замолчат крикуны, перестанут возиться, а то и прогонят их совсем и близко не допустят.
Держалась по первому льду здесь на Логмозере старая добрая охота, не уступая пока места новым шумным промыслам, держалась верно и уважалась всеми, будто говорила другому, новому, молодому, а оттого и шумному: «Что ваш шум — беготня одна, а беготня, она пройдет с молодыми годами, и вернетесь вы сюда, поклонитесь старому дедке, если доживет он до ваших поклонов, и притихнете над мелкой водой, приукрытой тонким ледком. Притихните обязательно, ибо с шумом да торопыгой не пойдет у вас ничего, как надо. Пуглив он, перволедный окунь…»
