…Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией создания шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее – хотя, возможно, и не счастливее.
В последние оттепельные годы молодежный читательский репертуар определялся еще одним обстоятельством. Страницы толстых литературных журналов, за редкими исключениями, все гуще пропитывались ложью и конформизмом, а критическое отношение к прелестям зрелого социализма крепло и расширялось. Вполне естественно поэтому увлечение зарубежной литературой, а также отечественной фантастикой; Стругацкие входят в моду именно тогда. Я по-настоящему их оценила много позже, хотя и хохотала вместе с сокурсниками над буднями НИИЧАВО (научно-исследовательского института чародейства и волшебства из повести «Понедельник начинается в субботу»). Царили в нашей среде американцы: Хемингуэй, Фолкнер, Сэлинджер.
Прелесть и глубина «Фиесты» дошли до меня уже в зрелом возрасте, а в студенческие годы я зачитывалась романами «По ком звонит колокол» и «Острова в океане». «Колокол» помог глубже осознать трагедию гражданской войны, с ужасом и растерянностью остановиться перед непроходимой пропастью идеологических расхождений внутри одного общества. О нашей гражданской так повествовали только автор «Тихого Дона» и Бабель, но популярнее всего были строки Окуджавы:
Я все равно паду на той,
На той единственной гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной…
(«Сентиментальный марш». 1957)
История любви Роберта Джордана и Марии поражала непривычной откровенностью, а также полным и естественным слиянием плотского и духовного: «земля плывет» лишь тогда, когда, кроме физического влечения, обнаруживается и родство душ. Это родство у Хемингуэя определяется, в отличие от привычного русского любовного сюжета, не интеллектом, не культурно-цивилизационным уровнем, даже не эмоциональной сферой, а глубинной нравственной структурой личности, обнажающейся в экстремальной обстановке гражданского и военного противостояния. А колдовское, ведьминское обаяние Пилар заставляло иногда даже завидовать Марии, у которой оказалась такая наставница и покровительница.
Незабываемая концовка романа, в которой «счастье Роберта Джордана не изменило ему», резко отличалась от плакатных описаний военных подвигов в советском литературном ширпотребе. И эпиграф, знаменитый эпиграф из Джона Донна, многим открывший глаза на английскую и американскую поэзию:
