Гонорий, молодой человек с вялым выражением на длинном одутловатом лице, одетый по-домашнему в распоясанную шёлковую тунику с цветочным узором, кормил бойцовых петухов на птичьем дворе. За ним тенью следовал раб с корзиной пшеницы, мелко нарубленной требухи и яичных желтков. Перемазанными в крови и желтке пальцами император зачёрпывал и бросал корм петухам в клетки, а те возбуждённо квохтали и наскакивали на прутья. Рядом вышагивал седовласый папа Иннокентий в простой белой альбе до пят и камилавке на лысине. Ещё один раб нёс дымящуюся кадильницу с благовониями для заглушения птичьих запахов. Свежий утренний бриз с Адриатики трепал и развеивал её дым.
— И всё же, мой господин, — проговорил Иннокентий, — я смею настаивать, что против ереси донатистов необходимо применить военную силу. Понимаю, что в Италии неспокойно, и что есть некоторые затруднения с набором войск, но еретики угрожают не только спасению душ твоих подданных в Африке. Они изгоняют православных епископов, захватывают города, разоряют имения, чинят разбои. Судя по тому, что пишет Августин, епископ Гиппонский, местные войска комита Гераклиана не справляются, а может, и сами заражены ересью. Я боюсь, господин, что нам грозит полная потеря Африки, особенно если туда переправятся варвары из Испании или Италии, или вторгнутся мавры. Это не только церковное дело, господин, это вопрос государственной важности…
— Да, конечно, святой отец. — Гонорий швырнул золотистому петуху с алым хвостом пригоршню корма и стал с удовольствием смотреть, как тот яростно клюёт требуху и зерно. — Я отправлю Констанция в Карфаген[45], как только это станет возможным… Кстати, как тебе мой Карфаген? — Император кивнул на золотистого петуха. — Разве он не прекрасен? — (Иннокентий промолчал). — В последнем турнире он забил до полусмерти Милана, Константинополя и Иерусалима. Представь, я выиграл на нём тридцать солидов! Мои придворные такие болваны — всегда ставят на слабых птиц и всегда проигрывают! — Император перешёл к следующей клетке, зачерпнул и кинул корма петуху с порванным гребнем. — Кушай, Иерусалим, кушай. Тебе надо поправляться, голубчик, тебя здорово потрепали… А Рима я отправил лечиться, — кивнул он на пустую клетку. — Рим — мой любимец, он лучше даже Карфагена, но в том турнире почему-то оказался не в форме, и Неаполь сломал ему крыло. Я приставил к нему трёх врачей, они уверяют, что Рим поправится, и…
— Господин мой август! — Во двор вбежал и рухнул на колени магистр оффиций в полном церемониальном облачении. — Ужасная весть, небывалое несчастье… — Дрожащей рукой он протянул свиток. — Рим…
