— Ну, пора вам уходить, дорогие мои, — мягко сказал ксендз-декан. — Не следует слишком долго задерживаться здесь. Помолились, потолковали со своим пастырем о чудотворном образе, потом, наверно, устроите сбор на этот образ, будете ходить по домам — так не надо, чтобы люди слишком много знали о вашей преданности делу божию.
Белой пухлой рукой он перекрестил воздух над склоненными головами молодых людей, с улыбкой, которая так не шла к его угрюмому, недоброму лицу, отпустил их и снова сел на скамью, взявшись за требник. Друзья прошли по дорожке к костелу, взяли свои велосипеды, стоявшие у ограды, и выехали на проселок, ведущий к местечку. По пути обогнали грузовик, битком набитый студентами, которые с песнями возвращались с работы на полях госхоза, помахали им рукой и Свернули к местечку. На развилке они обогнали капрала Есенека, который шел пешком по тропинке и посвистывал. Костел и плебания быстро скрывались за пышной зеленью тополей, кленов и груш, только нет-нет да просвечивали красным кирпичные стены и золотая крыша блистала вдали, как башня феодального замка.
* * *
Они вкатили велосипеды в сени, темные, низкие, провонявшие курами, которые неслись в курятнике по соседству и целыми днями бродили по двору и крыльцу, поклевывая рассыпанное зерно. Постучали, вошли. На кровати лежал Барчак и читал книгу. Заперев за собой дверь, они спросили:
— Где Подсядло? Давай его сюда!
Барчак встал, отодвинул половицу, полез в подвал и через минуту вывел оттуда хлопающего глазами Подсядло, бледного, еще не проспавшегося с перепоя. Вчера, после налета в Ежувке, он прошел двадцать километров в ночной темноте, под дождем; выпили дай боже.
— Ну, что Вальдусь? — спросил Облупек.
— Нет его, — отвечал Подсядло. — Мать беспокоится.
— Должно быть, опять ушел к студентам, — проворчал Барчак. — Я ему все зубы повышибу.
— Ничего ты ему вышибать не будешь, с мальцом надо поделикатнее. Надо запирать его дома, чтобы никуда один не ходил, не то как раз накличет беду.
Они озабоченно помолчали. Барчак достал из шкафчика хлеб, нарезал колбасу, все принялись за еду.
— Ну, хлопцы, валяй рассказывай, — скомандовал Подсядло, набивая рот хлебом.
Выслушав отчет о беседе с ксендзом, Подсядло сказал:
— Пора активизироваться. Все, что сделано до сих пор, — ничего не стоит. Гайдос считает, что мы спим, и правильно считает. Обучение вы прошли, связь мы установили, люди на местах есть, видят, что делается, а боятся пальцем пошевелить. До каких это пор мы будем кивать друг на друга? Пока у нас под носом не поразводят кооперативы и не позагоняют туда всех мужиков? Ну, пишем мы там на стенах, листовки, бывает, получаем. Ну и что? Ерунда! Мышиная возня все это! Здесь в уезде мы хозяева, и это надо показать. Наши тройки проявляют слишком мало инициативы. Ты, Облупек, мне не перечь; распевать в хоре ты умеешь, о чудотворном образе хлопочешь… все это хорошо, но пора и за дело браться. На какие шиши жить будем? Что-то много этих активистов развелось в районе, братец ты мой. Я сегодня решил: налет на госхоз, налет на «Хлебороб», налет на «Крестьянскую самопомощь»— а там видно будет. Зима на носу; как только уберут урожай, опять пойдет агитация за кооперативы, а мужик, сами знаете, когда земли у него мало, он и думает: «Отчего не попробовать?» Задницы у них давно не чесались!
