Стало ясно со страшной очевидностью, что и мозг его и он сам уже не те, что были прежде. Он уже не был ни талантливым, ни ярким, ни даже просто знающим математиком. Тяжелая контузия и ее последствия сделали свое разрушительное дело. Они притупили, стерли, разрушили его могучий логический аппарат, его острую восприимчивость, его редкую способность к оригинальному и быстрому манипулированию сложными понятиями и неуловимыми величинами, его богатейшую память, самые его знания. Он вдруг с ужасом и отчаяньем увидел, что от всех этих богатств духовных, которыми он некогда владел и которыми щедро делился с другими, ничего или почти ничего не осталось.
Федор Платонович был потрясен и раздавлен открывшимся ему несчастьем. Проводив гостя до ворот и вернувшись к себе в комнату, он подсел к столу, мертвыми глазами поглядел на раскиданные по столу листки с вычислениями и, уронив на них голову, горько заплакал.
Он продолжал жить по-прежнему, вернее заставлял себя жить — ходил в школу, в столовую, правил вечерами тетрадки своих учеников, читал газеты, слушал радио, занимался мелкими обиходными делами, совершал одинокие прогулки по берегу небыстрой живописной речки Берестовки, омывающей южные окраины городка. Первый острый приступ отчаянья прошел, и Федор Платонович твердо сказал себе — это не должно повторяться. И это не повторялось.
Но что-то изменилось в нем. Может статься, виной тому был томик «Докладов» Академии наук, который, уходя, забыл на столе гость. На другой день, спохватившись, он зашел за книгой, но пока сборник был у Федора Платоновича, он не удержался, бегло перелистал его и обнаружил, что одна из статей подписана — В. Истомина. Статья трактовала один из аспектов теории множеств, которой когда-то занимался сам Федор Платонович. Он не стал вникать в суть работы и почти с испугом захлопнул книгу. Но после того он долго расхаживал по комнате насупленный, задумчивый, и мало-помалу мысли его приняли иное и вовсе неожиданное направление.
…Это несчастье совсем не должно означать, что вся прежняя его деятельность зачеркнута. Вот его бывшая аспирантка занимается тем же, чем занимался он. И другие его аспиранты и ученики, возможно, идут тем же путем. Пока он копошится здесь в никому не ведомом Берестове, они там, в Ленинграде, продолжают его дело…
Ленинград — он произнес наконец это. До сих пор он избегал не только говорить, но даже думать о Ленинграде, молчаливо запретив себе бередить старое, невозвратно потерянное…
