Я сделала вид, что не замечаю, что она стыдится своей слабости. Но я чувствовала, что она хочет сказать еще что-то.
«У тебя так и не было других мужчин?» — осмелилась я спросить ее.
Она как будто ждала этого вопроса. На лице ее отразилась застарелая грусть и в то же время облегчение от того, что она может выговориться.
«Было, и много. Но я всегда останавливалась, в какой-то момент. Для этого мне нужно было прокричаться, а с появлением моего дубля у меня произошло окончательное расхождение «внутренних и внешних данных». Я не могла осуществить до конца ни одно свое желание в таком раздвоенном состоянии. Хочу что-нибудь, а как дойдет до дела, — руки опускаются, себя не узнаю, вроде и не я этого хотела, говорю: Вы, наверное, меня за кого-то другого принимаете! — Она повернулась ко мне, демонстрируя себя. — Ну, скажи, она что, лучше меня?»
«Твоего живого обаяния в ней нет…» — произнесла я спокойно.
Она с облегчением вздохнула и тут же поинтересовалась: «А себя ты еще не встречала?» «Нет пока…» Я поплевала через плечо и постучала по лавке.
«Поверь, непередаваемое ощущение, — с иронией произнесла она. Когда я осталась совсем без средств к существованию, я подала иск в суд, о защите авторских прав и просила выплачивать мне сумму с каждого ее появления.
В конце концов, она — часть меня, моя интеллектуальная собственность. Даже собиралась предъявить пленку, как документ. Но иск был отклонен. Меня приняли за самозванку. Конечно, я погорячилась, рассчитывая на справедливость».
Теперь я слушала Лизу с открытым от удивления ртом, — признаюсь, отстаивания своих авторских прав я нс ожидала от девушки с такими инфантильными замашками. К этому моменту она уже успела вымазать в мороженом свое по-детски округлое лицо. И все-таки, как хорошо, что она украла пленку! Именно пленка может раскрутить всю историю возмездия режиссеру и его телемафии. Странно, однако, что такое вещественное доказательство пылилось у режиссера на полке. Что-то туг не сходится…
Я решила высказать Лизе свои сомнения. «Лиза, ты очень смело поступила с пленкой и с судом, но почему он сам не уничтожил пленку, зачем ее хранил?»
Лиза проглотила последний кусочек вафли, причем лицо ее изобразило крайнее удовольствие, и, вытерев рот платком, в два счета разъяснила ситуацию: «Потому что ее уничтожить невозможно, вернее, это бессмысленно. Он сам мне в этом признался в минуту откровения. Сказал: «Все остается, как рукописи, которые не горят». То есть бумага горит, а вот информация — нет, настоящее не смывается… Все, что мы пишем, снимаем, говорим, даже думаем, — возвращается. Даже я вернулась, хотя меня уничтожили, — правда, кроме тебя, меня пока никто не слышит».
