Время шло, мои чувства к нему становились все полнее, они требовали выхода. Мы спали в одной постели, но я по-прежнему оставалась девственницей, которая была прописана в сценарии. В контракте, конечно, не говорилось о том, что я не могу иметь свою личную жизнь. Но подразумевалось, что я должна соответствовать исполняемому образу, так как все, что происходило со мной за пределами съемочной площадки, рассматривалось как рекламная акция фильма.
Он хотел, чтобы я оставалась всегда такой же юной и наивной, какой была моя героиня. Когда я начала стареть… Это он так говорил «стареть», а я просто взрослела, мне все труднее было держать лицо в смеющемся выражении…Он просил компьютерных дизайнеров стирать мимические морщины на «фотошопе». Но в жизни их становилось все больше. На людях он просил меня не морщиться, не чихать, не зевать, не чесать нос, даже если очень хочется. Он запрещал мне плакать, грустить и ругаться От перенапряжения я стала болеть. Но все время скрывать свое нутро невозможно и в конце концов я чихала и чесалась, начинала вести себя, как хочу. Это вызывало у него приступы гнева. Он кричал, что мы не попадем в «золотой фонд»… Я плакала. Он извинялся. Мы мирились. Потом повторялось все заново.
Так прошло два или три года — в работе, творчестве и моем звездном тренинге. Я делала успехи на телевизионном поприще. Получала письма зрителей, в которых мне объяснялись в любви, и все чаще задумывалась о своей собственной любви и о его любви ко мне. Иногда нам было весело по вечерам, но это случалось все реже. В такие минуты мы вспоминали нашу первую встречу. Он надевал бороду Деда Мороза, я пела, и мы умирали со смеху. Но мне стало этого недостаточно.
Как-то в свободный от работы вечер мы сидели, как обычно, в гостиной, я смотрела на пламя в камине, а он возился с трансфокатором. И вдруг я спросила его — почему он не хочет любить меня вне объектива камеры? Сказала, что хочу стать настоящей женщиной. Меня стал раздражать направленный на меня объектив. Но он отделался отговорками о жизни в искусстве, о жертве ради этого искусства. Потом заперся в своей монтажной. У него в доме была кладовка, в которой он монтировал отснятый материал. Он очень любил монтировать — крутить взад-вперед человечков на мониторе, снятых на пленку. Он всегда возвращался оттуда в хорошем настроении и вдохновленный. «Так и должно быть у человека, любящего свою работу», — думала я. Но на этот раз меня что-то насторожило. Из-за двери доносилось: «Еще-еще…мой ангел…» — в его голосе было столько интимной страсти! Я заподозрила, что он мне изменяет с кем-то. И подсмотрела в замочную скважину. Сидя за монтажным столом, в полутьме, он возбуждал себя, просматривая снятый материал. Он охал и ахал, переживал все эмоции, как с живой женщиной, но это был мой персонаж на экране. Казалось бы, — радуйся, это должно только льстить женскому самолюбию. Да, так бы оно и было, если бы не одно обстоятельство. Мне показалось, что персонаж на пленке отзывался на все его охи и вздохи и разговаривал с ним! Это была я, вернее, моя копия, и в то же время не совсем я — я никогда не снималась в этих сценах. Это был мой оживший дубль. Она протягивала к нему руки, гладила его, щекотала, высовывала язык, один раз даже плюнула в него. А он смеялся — эта игра его забавляла!
