Степь родная раскинулась…
— Да что со мной? — забормотал он. — Какая степь? Почему степь? Это пшеница… Жарко… Настя, дай мне напиться… Скорее!
Смеясь, Настя подала ему кружку холодного молока. Он пил и поглядывал на девушку. Сзади грохотала молотилка, вокруг весело покрикивали работающие на току колхозники.
Степь родная раскинулась… —
вновь ворвался в сознание тягучий, мучительный ритм, и все пропало. Ни Насти нет, ни кружки с молоком. Он бессильно уронил голову в раскисшую землю. Закрыл глаза.
Наступало серенькое утро. Конвойные, греясь возле костров, поглядывали на лежавших вповалку у обочины дороги пленных. Конвойным давно надоело проклинать русские дороги и русскую осень с ее дождями, и теперь они угрюмо молчали.
Один из них, возле ближнего к Зеленцову костра, рыжий и пожилой, сосал шоколад и думал о доме — как там теперь?
Другой, рядом с ним, негодующе посматривал на вершины ракит, выстроившихся вдоль дороги: на ракитах расселись вороны и время от времени подымали яростный гвалт. Он давно бы выстрелил и разогнал их, но лейтенант еще не проснулся, а разбуди его выстрелом — получишь нагоняй.
Третий, в который раз уже, принимался раздувать угасавший от дождя костер.
Впереди еще две ночевки: до места назначения — концентрационного лагеря 101 — осталось семьдесят километров.
И у других костров, опоясавших место ночевки, колонны пленных, солдаты жались к огню, ежились от холодного дождя, струйками проникавшего за воротники шинелей. Некоторые из них были стары и отлично помнили первую войну с Россией. И они думали о том, что ничего хорошего, в сущности, не было тогда, нет и сейчас. В чем, спрашивается, виноваты перед ними лежавшие в грязи люди? В том, что они говорят на другом языке, или в том, что не уступили без боя свою собственную землю?
Рассветало по-осеннему медленно, нерешительно. По обе стороны от дороги стали различимы крестцы полусгнившей пшеницы.
Малышев с трудом пошевелил сведенными судорогой ногами, повернулся и позвал шепотом:
— Мишка…
Не получив ответа, он тронул Зеленцова за плечо.
— Мишка, слышь… На, пожуй! — он протянул Мише сырую картофелину. — Поднял вчера. Да ты, черт, что молчишь? Ешь, у меня еще есть.
Миша открыл глаза; перед его лицом на худой измазанной ладони Павла лежала небольшая шероховатая картофелина с красноватой кожицей и налипшей на ней землей.
Рука Павла слегка дрожала. «Замерз, — подумал Миша, всеми силами стараясь сдержать подступивший к горлу при виде этой ладони с картофелиной ком. — Эх, дружище… Врешь ведь — одна она у тебя».
