— То е чловьек! О-о, то вельми добри чловьек! — раздалось вслед богатырю.
С тех пор нянечки стали звать его себе на помощь. Но чаще всего получалось так, что в нужный момент он сам приходил. Заметив это, больные да и медицинские работники стали поговаривать о большой интуиции глухонемого, о его умении по артикуляции понимать говорящего.
«Вы только заметьте, как он внимательно смотрит в лицо тому, кто говорит», — рассуждали люди.
Они ведь не знали, что глухонемым Василий Мельниченко вынужден был стать, узнав, что везут его из сарая доктора Берната в больницу, где нельзя ему говорить по-русски, потому что по официальным документам он — словак.
Замечание больных насчет того, что глухонемой очень внимательно следит за артикуляцией говорящего, было в общем-то верным. Мельниченко учился говорить по-словацки пока про себя.
Он знал несколько мадьярских слов — среди больных были и мадьяры. С одним из них, которого звали по-словацки Яношем, Василий особенно сдружился. Янош больше всех здесь разбирался в политике, хотя говорил о ней мало. На прогулку он чаще всего уходил с пожилым словаком по фамилии Томчак.
Однажды из случайно услышанного разговора этих двух больных Василий понял, что оба они коммунисты, и с этого часа старался держаться к ним поближе. Те его не избегали, но и не откровенничали при нем. А как-то, подходя к ним, сидевшим в саду на скамеечке, Мельниченко услышал:
— Этот глухонемой, кажется, слишком хорошо все понимает. Уж не слышит ли он? — высказал предположение Томчак.
— Может быть ты и прав, — согласился Янош.
Мельниченко оглянулся, убедился, что близко никого нет, сел между двумя собеседниками и спокойно сказал своим густым, рокочущим басом:
— Да, товарищи мои дорогие, я и слышу, и понимаю, а только говорить не могу.
Оба отшатнулись от него. А он продолжал:
— По-словацки не могу говорить, потому и молчу. Но дальше играть роль глухонемого невозможно. Тем более, что оба вы скоро выпишитесь, а больше я никому здесь довериться не смогу.
Растерявшиеся Янош и Томчак стали расспрашивать, как он сюда попал. Но Василий ответил, что это долгий рассказ, а времени у них мало. В саду уже показался «кот в сапогах», как звали одного «больного», который ко всем присматривался и прислушивался.
— Не могу я больше здесь оставаться, выдам себя, — сокрушенно качая головой, пожаловался Василий. — Товарищи мои громят фашистов, а я ношусь с ней, — он кивнул на ногу, которая при ходьбе всегда была выставлена немного вперед. — Теперь уж она скоро заживет. Чего ж тут бездельничать? На Прашиве я буду тол выплавлять, картошку чистить и то польза своим. Вы только начертите мне план, перечислите села, мимо которых надо идти и, если можно, достаньте сухарей на дорогу.
