За правое дело | страница 70

— Сдурел! Вот уж верно, у кого дырка в крыше… Бабоньки, да чего он пристал ко мне? Надысь Глашку облаял… Бабоньки, отчепите его от меня, клеща бешеного! Заступитесь, бабоньки!..

Однако толпа, не двигаясь, хмуро смотрела в упор на бабу, пытавшуюся вырваться из рук своего преследователя, и не думала заступаться.

— Спекулянтка она — вот и способ! — насмешливо обронили в толпе.

И сразу со всех сторон:

— Раскаркалось царево каркало!

— Без тебя тошно!

— Эх, жалко руки об ее марать, а то смазать бы, чтоб заглохла!..

Савелий, уже не нуждавшийся в помощи, выпустил плечо бабы, легонько толкнул ее:

— Ладно, ползи, гадючая!

А в полночь в городе началась ружейная и пулеметная перестрелка. Пользуясь неудачами Красной Армии на Украинском и Восточном фронтах, восстанием уральского казачества и банды Скоропадского, правые эсеры и поддержавшие их меньшевики, недобитые «фронтовики» и «максималисты» подняли в отрезанном от центра белочехами Саратове антисоветский мятеж. Посеянные ими недовольства и холера — враги-эсеры умышленно затянули борьбу с эпидемией — помогли сманить на свою сторону шестьсот красноармейцев и две артиллерийские батареи. На помощь защитникам революции, саратовским рабочим, из ближайших городов и сел хлынули вооруженные отряды.

Только на третий день мятеж был подавлен, и горожане снова заполонили барахолки и рынки, но с продуктами стало еще хуже: хлебные карточки отоваривались наполовину, мясные и овощные лавки закрылись совсем. А еще через день в слободе замелькали белые халаты, косынки с крестами — по дворам пошли народные санитарные дружины: жгли костры, сыпали в сенях и отхожих местах вонючую известь, мочили в уксусе половики, полотенца, стреляли бездомных собак и кошек. Прошлись и по бараку и его запоганили уксусом и вонючей известкой.

Савелий Кузьмич приходил домой туча тучей.

— Не заболел ли, Савушка? Лица на тебе нет, — спрашивала его сама исхудавшая до костей Степанида.

— Не то, мать. Душа, глядючи на все, изболелась. Детишки махонькие, на пример Клашки, на глазах мрут — вота чего нагляделся! Дите малое, мосляки одни, ручонками шевелить не могет, а глядит, быдто пожить ишо милости у тебя просит. Свою бы, кажись, жизню отдал, только бы глаза эти безвинные не глядели. А после задрожит весь, задрыгает, вытянется — и все тут.

Савелий Кузьмич, не тая слез, тупо смотрел на притихших в углу Анку и Клашку, будто и в их глазах читал эту страшную жажду жизни.