3
Под ровными сильными ударами весел килевая лодочка пошла ходко, радуя Савелия Кузьмича, его наскучившую по реке душу. Да и кто, однажды побывав на Волге, не помнил о ней долгие годы! Кого не манила она своей, широкой спокойной поступью, гулевой шаловливой волной и теплыми, сахарными, оранжевыми песками! А еще сказать, Волга — река рыбная. Рыбаков на Волге — не счесть. Мест всяких и всем вдосталь — раздолье! Места лещевые, щучьи, окуневые, стерляжьи — только лови! А бывает, и белорыбица на крючок сядет, а то и белужка. Большую, ласковую — как же не любить ее, эту великую труженицу и кормилицу Волгу!
Тарханкой поднялись мимо Зеленого острова к коренной Волге, прошли выше и уже на закате вошли в тихую заводь. Савелий Кузьмич бросил весла, отер мокрый в испарине лоб.
— Тута сетишку бросим, щуку возьмем, — деловито пояснил он зажегшемуся рыбалкой Денису.
— А жереха?
— Жереха в глуби искать надо. Он по утрам до живца шибко жадный. А окунишек, опять же, — на червя. Этих мы и вовсе обманем. Рыба — она хитра, а мы — ее хитрей, понял?
Пересадив Дениса на весла и объяснив ему, куда грести, отец привязал конец веревки к коряжине, отметил ее тряпицей, чтобы утром отыскать легче, и стал бойко, но бережно выгружать сетку. Один за другим гулко плюхались в вишневую воду тяжелые грузила, топили за собой круглые на́плывы, и прыскала от них серебром рыбная мелочь.
Но пока ставили сеть, ушел малек. Напрасно отец заставлял Дениса забредать недоткой то ближе, то дальше от берега, на отмелях и глубинках — сетка была пуста.
— Не бойкий ты, не в пример Никитке. Ровно на волах с тобой землю пашем — вот и без малька остались, — ворчал он на продрогшего до костей сына. — Ладно, складай костер, вечерять будем.
4
Теплая майская ночь застала их на крошечном островке, под дубками. Белым золотом звезд усыпала тихую волжскую гладь, вычернила зелень кустов, отмели, дальний берег. Веселым светлячком взметнулся в ночи, бойко заполыхал костер. Прянули, разбежались от дерев, от прибрежного тальника легкие тени, судорожно забились в листве, в мягком густом осоте. А огонь пуще, жарче. Выхватил из тьмы, высветил стопалые дубовые лапы, нескладные, коряжистые стволы, озорно забегал по лицам.
— Вот она, наша бурлацкая благодать! — вытягивая над костром руки, мечтательно произнес отец. — Бывалоче, тягаешь баржу, тягаешь — силушки уже никакой, пот с тебя этак же, как с твоих штанов, водой льется. Нога по колено в песок тонет, потому как всю силу бечеве отдаешь, товарищев не подводишь. А тут ишо солнце тебе в холку — быдто горишь весь, и в глазах темень. А отдыхать не моги: быстряк, стрежень. Баржа тебя назад тянет, а ты ее опять же вперед, за быстряк норовишь вывести. Вот так, бывалоче, до ночки и ходишь. А лямку снял — тебя ровно во хмелю альбо ветром качает. Пал бы в песок — и все тут! Опять нельзя — потому как твой черед кашеварить. Вот и ползаешь по кустам, сушняк шаришь, воду с реки несешь. А после костер. И только он этак же огоньком пыхнет, темень пугнет — и куда все подевается: и усталь, и ломота в спине — все! Уж до чего сердцу люб! Дымком балует, ажно слезой глаза вымоет, а приятный. Глядишь в его — и вся быдто твоя жисть в ем глядится. И как малый ты был да бойкий, и поболе — когда тоже горя не знал, и молодость твоя тут, и, стало быть… все тут…
